Стихотворения - Давид Самойлов

Не на день и не на час

Утоли мои печали.

Словом уст и светом глаз

Утоли мои печали,

Утоли мои печали.

«И ветра вольный горн…»

И ветра вольный горн,

И речь вечерних волн,

И месяца свеченье

Как только стали в стих,

Приобрели значенье.

А так — кто ведал их!

И смутный мой рассказ,

И весть о нас двоих,

И верное реченье

Как только станут в стих,

Приобретут значенье.

А так — кто б знал о нас!

«Кто двигал нашею рукой…»

Кто двигал нашею рукой,

Когда ложились на бумаге

Полузабытые слова?

Кто отнимал у нас покой,

Когда от мыслей, как от браги,

Закруживалась голова?

Кто пробудил ручей в овраге,

Сначала слышимый едва,

И кто внушил ему отваги,

Чтобы бежать и стать рекой?..

«Облики облака…»

Облики облака

Наблюдая, как тысячи

Наблюдают облака,

Вижу я, как в них неровно высечен

Образ века и не наверняка.

Можно видеть в утреннем облаке

Текучие лики и облики:

Космические вихри атома

И рядом профиль Курчатова.

И чему-то вселенскому родственно,

И стоустой молвы стоустей —

Нежное лицо Высоцкого,

Полное печали и предчувствий.

«Милая жизнь! Протеканье времён…»

Милая жизнь! Протеканье времён.

Медленное угасание сада.

Вот уж ничем я не обременён.

Сказано слово, дописана сага.

Кажется, всё-таки что-то в нём есть —

В медленном, в неотвратимом теченье, —

Может, о вечности тайная весть

И сопредельного мира свеченье…

Осень. Уж улетели скворцы.

Ветер в деревьях звучит многострунно.

Грустно. Но именно в эти часы

Так хорошо, одиноко, безумно.

1981–1985

ИЗ РАННИХ СТИХОВ

ПЛОТНИКИ…

Плотники о плаху притупили топоры.

Им не вешать, им не плакать — сколотили

наскоро.

Сшибли кружки с горьким пивом горожане,

школяры.

Толки шли и трактире «Перстень короля

Гренадского».

Краснорожие солдаты обнимались с девками,

Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,

Городские стражи строже потрясали древками.

Чаще чокались, желая мяса и вина.

Облака и башни были выпуклы и грубы.

Будет чем повеселиться палачу и виселице!

Геральдические львы над воротами дули

в трубы.

«Три часа осталось жить — экая бессмыслица!»

Он был смел или беспечен: И в аду

не только черти!

На земле пожили — что же! — попадём

на небеса!

Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти.

Если — экая бессмыслица! — осталось три часа!»

Плотники о плаху притупили топоры.

На ярмарочной площади крикнули глашатаи

Потянулися солдаты, горожане, школяры,

Женщины, подростки и торговцы бородатые.

Дёрнули колокола. Приказали расступиться.

Голова тяжёлая висела, как свинчатка.

Шёл палач, закрытый маской, — чтоб

не устыдиться.

Чтобы не испачкаться — в кожаных перчатках.

Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!

(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)

Душегуб голубоглазый, безбородый — и убийца,

Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.

Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.

И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.

«До свиданья, други!

Может быть, и встретимся когда-нибудь:

Будем жариться у чёрта на одной сковороде!»

1937

ПАСТУХ В ЧУВАШИИ

Глухой хрипун, седой молчальник

Из-за коряг следил луну.

Вокруг стоял сухой кустарник,

Жевали совы белену.

И странны, как рога оленьи,

Валялись корни в отдаленье

На холод озёрных зеркал

Туман влачил свои полотна.

Здесь мир первичный возникал

Из глины и куги болотной.

…И, звёзд питаясь млечным соком.

Сидел он, молчалив, как окунь.

Как дым, кипели комары

В котле огромной лихорадки.

За косогоры падали миры.

И всё здесь было в беспорядке.

Я подошёл к огню костра.

— А сколько будет до кордона? —

Глаза лениво и бездонно

Глядели из болотных трав.

Он был божественный язычник

Из глины, выжженной в огне.

Он на коров прикрикнул зычно,

И эхо пело в стороне…

Я подражал «Цыганам» Пушкина

До третьих петухов.

Потом достигла речь кукушкина

Светлевших перьев облаков.

Коровы сбились в тёплый ком.

Следя, как звёзды потухали.

Шурша шершавым языком,

Они, как матери, вздыхали…

1938

ОХОТА НА МАМОНТА

Я спал на вокзале.

Тяжёлый мамонт.

Последний,

шёл по болотам Сибири.

И камень стоял. И реки упрямо

В звонкие

берега

били.

А шкуры одежд обвисали.

В налушнах

Стрелы торчали. И было слышно:

Мамонт идёт по тропам непослушным,

Последний мамонт идёт к водопою.

Так отступают эпохи.

Косые,

Налитые кровью и страхом глаза.

Под закосневшим снегом России

Оставив армию,

уходит на Запад.

Но челюсть разорвана криком охоты.

Кинулось племя. В руках волосатых

Свистнули луки, как птицы…

И кто-то

Уже умирал на топях проклятых.

И вдруг закричал

последний мамонт,

Завыл,

одинокий на всей земле.

Последним криком своим и самым

Угрюмым и долгим

кричал зверь.

Так звал паровоз в ледниковой ночи,

под топот колёс,

неуёмно,

грозно…

Мы спали тогда на вокзале тифозном

И там же кончались

при свете свечи.

1939

К ВЕЧЕРУ

К вечеру лошади на ходулях

Шляются. Сосны дымят медью.

В травах лиловых кузнечик колдует.

И мир поворачивается медленно.

Как деревянное колесо.

Перемежаются длинные спицы.

Вдруг прилетают тяжёлые птицы

И улетают за горизонт.

1940

КОНЬ

И снова конь

отряхает, как прачка.

Пену с мускулистых рук.

И огний глаз

несётся в горячке,

И копыта сбиты

по четыре

в стук.

1941

СОФЬЯ ПАЛЕОЛОГ

Отмерено добро и зло

Весами куполов неровных,

О византийское чело,

Полуулыбка губ бескровных!

Не доводом и не мечом

Царьград был выкован и слеплен.

Наивный варвар был прельщён

Его коварным благолепьем.

Не раз искусный богомаз,

Творя на кипарисных досках.

Его от разрушенья спас

Изображеньем ликов плоских.

И где пределы торжеству,

Когда — добытую жар-птицу —

Везли заморскую царицу

В первопрестольную Москву.

Как шлемы были купола.

Они раскачивались в звоне.

Она на сердце берегла,

Как белых ласточек, ладони.

И был уже неоспорим

Закон меча в делах условных…

Полуулыбкой губ бескровных

Она встречала Третий Рим.

1940

ОСЕНЬ СОРОК ПЕРВОГО

Октябрь бульвары дарит рублём…

Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой

И радио марши играет, как в праздник,

И осень стомачтовым кораблём

Несётся навстречу беде, раскинув

Деревьев просторные паруса.

И холодно ротам. И губы стынут.

И однообразно звучат голоса.

В тот день начиналась эпоха плаката

С безжалостной правдой: убей и умри!

Философ был натуго в скатку закатан,

В котомке похрустывали сухари.

В тот день начиналась эпоха солдата

И шли пехотинцы куда-то, куда-то,

К заставам, к окраинам с самой зари.

Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,

Как остров летучий, — в просторе, в свеченье.

И сухо вышагивали по мостовой

Отряды народного ополченья.

И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»

И снова привиделось, как на экране, —

Полёт корабельный, и город, и дым

Осеннего дня, паровозов, окраин.

И было так трудно и так хорошо

Шагать патрулям по притихшим бульварам.

И кто-то ответил, что будет недаром

Слезами и кровью наш век орошён.

И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,