На фронте затишье - Геннадий Григорьевич Воронин

Майор смотрит на пленного с такой жгучей, лишь огромным усилием воли сдерживаемой ненавистью, что я боюсь — вот сейчас, через мгновение, он ударит наотмашь летчика, а сам схватится за сердце и рухнет на земляной пол: по его щекам большими неровными пятнами растекается меловая белизна, полуоткрытым ртом он жадно хватает воздух, на лбу выступают капли пота.

— Значит, семья у него есть, — задыхаясь, хрипло выдавливает майор. — И жена есть, и детки… Он примерный семьянин… — Неожиданно голос его срывается на крик: — А что они сделали с нашими семьями? Спроси его, где наши жены и дети?

Словно спохватившись, командир батальона круто поворачивается и, сжав виски ладонями, делает несколько шагов в угол блиндажа и обратно. Сопровождаемый нашими взглядами, он с минуту ходит так взад и вперед, ни на кого не обращая внимания.

После длительного молчания Гильман продолжает допрос. Он выясняет, из какой части пленный, спрашивает о расположении войск, о количестве самолетов и о чем-то другом, а я пытаюсь и никак не могу представить этого рыжего насильника рядом с женой и детьми. Наверное, когда он вернется домой — если вернется, — жена бросится ему на шею и будет целовать эту отвислую челюсть.

И конечно, встретить «папу-героя» выбегут ребятишки.

У меня кружится голова… Даже о детях этого выродка я начинаю думать с ненавистью. А собственно, почему? Дети везде одинаковы. И не их вина, что есть на свете такие отцы…

Второй пленный отказывается отвечать. Он только называет фамилию и звание.

После этого он умолкает, надменно глядя прямо перед собой в стенку. Вопросы переводчика словно не достигают его ушей. Он не обращает на них никакого внимания и произносит еще лишь одну-единственную фразу, от которой Гильман вздрагивает и растерянно оглядывается на комбата.

— Что он сказал?

Лейтенант глядит на майора своими умными глазами и говорит тихим, едва слышным голосом:

— Он заявил, что с евреем разговаривать не будет.

— Как же: представитель «высшей арийской расы»! Героя из себя строит. Глупый, надутый индюк. Он еще не видит, что гитлеровцы проиграли войну. И за все свои преступления будут расплачиваться… Довольно, отправьте их в штаб бригады.

Эти слова командир батальона произносит устало, не глядя на пленных. После допроса летчиков у него растерянный, беспокойный вид. Словно он решает очень важный для себя вопрос — и не может решить.

— Ты, Петр Семенович, возвращайся на высотку, — говорит Кохов Бубнову. — Дорохов со Смысловым одни отведут.

— С вами еще двое моих ребят пойдут. — Комбат отрывает взгляд от стола, хмуро смотрит на нас. — Они лучше знают дорогу.

Выходим из блиндажа. Юрка впереди. За ним пленные. Сзади я и саперы.

На ходу застегивая полушубок, поднимается командир батальона. Сосредоточенно глядя под ноги, он то и дело поправляет на поясе съезжающую вперед кобуру с пистолетом. Майор все такой же хмурый, злой. Он идет задумавшись, низко опустив голову, с усилием переставляя по обледенелым ступенькам свои огромные кирзовые сапожищи. Как-то особенно яростно, как личных кровных врагов, ненавидит он пленных летчиков. И несмотря на все старания, не может, не умеет скрыть своих чувств. Но в грубоватой прямоте его есть подкупающая искренность, которая вызывает к нему симпатию. Веришь, что есть у него какая-то важная причина так ненавидеть всех гитлеровцев.

— Идите, — машет рукой майор.

И наша колонна трогается, словно только и дожидалась этого мгновения. Сначала идем оврагом, затем поднимаемся по тропинке вверх. Навстречу стеной встает высокий сосновый бор. Толстые смолистые стволы деревьев отливают золотистым блеском. Неожиданно открывается прямая, как стрела, просека, похожая на длинный бесконечный тоннель без верхнего свода.

А у меня что-то неладное с головой. Верхушки сосен начинают кружиться. Они ввинчиваются в небо. Стараюсь вверх не смотреть. Оглядываюсь назад: майор!.. Он сосредоточенно глядит себе под ноги — на наши следы. Зачем он идет?.. Остановился, вынул из кобуры ТТ, осмотрел его, сунул в карман.

— Юра!..

Смыслов понимает меня с полуслова.

— А ну быстрее, быстрее, — поторапливает он долговязого. Но комбат прибавляет шаг, обгоняет меня, на ходу вытаскивает пистолет из кармана…

Я не знаю, что делать. Я не могу приказать ему. И не имею права его ослушаться.

— Стой! — командует майор.

Саперы и пленные останавливаются, но Юрка преграждает майору дорогу.

— Уйди прочь! — глухо произносит командир батальона и сталкивает с тропинки Смыслова.

— Нельзя, товарищ майор!

Это последнее, что я слышу. Золотистые сосны крепятся. Длинный лесной тоннель переворачивается набок. Переворачиваются и майор, и Юрка, и долговязый пленный. Земля становится ватной, рыхлой. Я словно проваливаюсь в бездонную яму…

Очнувшись, не могу сразу вспомнить, что произошло. Где-то рядом стучат по наковальне звонкие молоточки. Нет, это стучит в висках.

— Оживел, — произносит незнакомый надтреснутый голос. — Сколько ему годков-то?

— Сколько бы ни было. Тебе что за дело?

И опять так же скрипуче:

— В обморок свалился! Как Маша Дубровская.

«Кретин. У Маши фамилия Троекурова…»

— А ну отойди, говорю!..

Второй голос возбужденный, злой… Юркин голос…

Он наклоняется надо мной. Прикладывает к моему лбу горсть снега… Все тише стучат молоточки. Различаю лица саперов. Долговязый пленный стоит в сторонке… Все такой же надменный иронический * взгляд. В ногах у него сидит рыжий с белым как снег лицом. Майора уже нет.

Сажусь на толстый жилистый корень, выпирающий из-под дерева.

— Ну как? — участливо спрашивает Юрка.

— Вроде ничего… Лучше…

— Это потому, что не спал три ночи, — говорит Смыслов. — Посиди, отдохни. Мы пленного перевяжем.

Рыжий сидит, зажав левую руку чуть выше локтя, косится на нас исподлобья, ждет, что будет дальше.

— Показывай руку, гад, — обращается к нему Юрка, и тот сразу, будто отлично знает русский язык, начинает стаскивать комбинезон.

Пуля прошла через мякоть предплечья. Ничего страшного нет. Но крови много. Рана и сейчас продолжает кровоточить.

— Бинт есть у кого-нибудь? — спрашивает Смыслов.

Обшариваем карманы. Ни у кого из четверых нет индивидуального пакета, хотя мы обязаны их иметь.

— Они всю семью нашего комбата сожгли, а мы их перевязывать должны, — недовольно ворчит один из саперов. — В деревне, где его жена и двое сынишек жили, кто-то немецкого офицера прирезал. Так за него всех жителей в клубе сожгли. Живыми. После освобождения товарищ майор ездил туда.

— Так-то оно так, — задумчиво произносит второй сапер. Он выворачивает карман шинели и, убедившись, что в нем пусто, неожиданно предлагает:

— У меня портянки новые. Вчера выдали. Оторву фрицу на перевязку. А то еще сдохнет, а нам отвечать.

— Давай.

Солдат садится на снег, снимает сапог. Портянка