Однажды детство кончилось - Таня Стар

— Я помню. А ты не отвлекайся, ты про лагерь расскажи.

— Про лагерь… — опять вздохнул отец, — у нас лагерь был пионерский. Линейки там всякие, речёвки, горны, барабаны. Времена другие были. Но сказать тебе честно, про первый год ничего хорошего не вспоминается. Я был тихим домашним мальчиком и плохо перенёс разлуку с родителями, не слишком дружелюбное окружение и необходимость подчиняться чужим людям. Ты, видать, пошёл характером в меня.

— Вроде того, — хмыкнул Севка.

— Но, я тебе расскажу о другом, — папа мягко улыбнулся. — Было одно особенное лето. В одна тысяча девятьсот восьмидесятом году, летом, в Москве проводились олимпийские игры. К ним много готовились, строили стадионы, приводили город в порядок. Ведь на олимпиаду приезжало множество иностранцев — спортсменов и зрителей. Это сейчас их в России не счесть, а в те годы иностранцев можно было встретить почитай только в столице. Да и те в основном из социалистических стран, и в небольшом количестве. А тут такое грандиозное событие, и готовились к нему соответственно. Уж не знаю почему, может, освобождали места, где можно временных рабочих разместить, а возможно, просто не хотели, чтобы дети по улицам болтались. Только в тот год во все местные лагеря вокруг нашего Старого Ельска присылали детей из Москвы. Ну, а что москвичи? Дети как дети, тоже все разные, есть вредные, а есть и вполне дружелюбные. А мне вот повезло. Познакомился я с мальчишкой, его Димкой звали. И знаешь, как-то так легко познакомился, словно всю жизнь его знал. Мы всю смену провели вместе, всё вместе делали, практически не расставались и не поссорились даже ни разу, словно понимали друг друга с полуслова. Даже все невзгоды пионерлагеря, которые обычно меня доставали, в эту смену словно и не существовали, я их просто не замечал. Это было счастливое лето, жаркое счастливое лето, — отец замолчал, только улыбался.

— Всего одно счастливое из многих, — через некоторое время подал голос Севка.

— Да, из многих лагерных смен у меня была одна по-настоящему счастливая. Были трудные, были никакие, смены, о которых я просто сегодня ничего не помню, кроме того, что они были. Но эта по-настоящему счастливая встреча стоит всех остальных. Если бы после первого раза родители, наслушавшись моих жалоб и стенаний, решили бы не отправлять меня снова в лагерь, такая памятная и важная для меня встреча никогда бы не произошла. Я не жалею сегодня ни об одной смене, проведённой в лагере.

— Повезло, — тяжко вздохнул Севка.

— Возможно. Но я предпочитаю называть это несколько по-другому.

Гвалт и гомон Севка различил ещё на подходе. Когда они свернули за угол, Севка увидел на площади у дома культуры разноцветную гудящую толпу разновозрастных школьников и их родителей. Стоящие в ряд автобусы ещё не раскрыли свои двери, а возле двух машин с мигалками скучали несколько полицейских. Как Севка и полагал, пришли они слишком рано. Вернее, вовремя тут никогда ничего не начиналось — зря отец торопился. Народ собирался кучками, но некоторые дети и взрослые постоянно переходили от одной кучки к другой, отчего на площади происходило постоянное мельтешение. Этакое броуновское движение, не поддающееся никакому учёту. Учительница, о которой Севка знал только, что она работает в соседней школе, но ни имени её, ни предмета, который она преподаёт, ничего другого не знал, с мегафоном на шее и списком в руках ходила от группы к группе, останавливалась, коротко разговаривала и шла дальше. Севка живо признал в ней старшую, но к ней не пошёл. Раз уж они сюда пришли, значит, здесь их не оставят. Нет поводов суетиться и чего-то выяснять. Когда настанет время, всё само прояснится. Он остановился с краю площади, не имея никакого желания углубляться в это столпотворение. Любая толпа действовала на него угнетающе. Отец тоже остановился, поставил сумку на траву газона, оглядываясь по сторонам.

— Где тут твои? — подмигнул Севке.

— Моих тут нет.

Севка старался разглядеть в толпе хоть кого-то близко знакомого. Настроение, улучшившееся после отцовского рассказа, вновь стало портиться. Отец промолчал.

— А твои родители бывали в лагере? — Севка вернулся к волнующей теме.

— Мои родители? — отец поднял брови. — Ты не поверишь, но я не знаю. Когда началась война, моему отцу, твоему деду, было всего десять лет. Он был младше тебя теперешнего. Его отца, твоего прадеда, сразу призвали на фронт, а мой отец с младшим братом и своей мамой, твоей прабабушкой, отправился в эвакуацию через полстраны, в Казахстан. Отец мало об этом говорил, но кое-что рассказывал.

Папа помолчал и стал рассказывать:

— Прибыли они на какую-то станцию. Мама его пошла к коменданту, выяснять, что с поездами и местами, чтобы дальше ехать. А их двоих снаружи на широком перроне оставила. Посадила на чемодан и велела с места не вставать — стоит едва отвернуться, и чемодан могут украсть. А там всё, что у них было тогда. Вот сидит мой отец — десятилетний мальчишка, младшего брата за руку держит, по сторонам головой крутит. Вокруг толчея, суета, все спешат. И вдруг крик: «Воздух!» Воздушная тревога, значит.

Отец странно сглотнул, шмыгнул носом и продолжил:

— Вмиг вся толпа схлынула в стороны, люди на землю попадали, а эти двое на чемодане сидят. Мама строго наказала не вставать. Встанешь — попадёт, да и понимают ответственность, хоть и маленькие совсем. Важное дело поручили. И тут гул над головой — самолёт. Потом свист. Залетел какой-то фашист и хотел в толпу у вокзала бомбу сбросить. Последняя, видать, оставалась. А, может, и в железнодорожный состав метил, да промахнулся. А эти двое сидят, как велено, ничего не понимают. Хорошо, что бомба далеко взорвалась, иначе…

Отец не договорил, но чего уж… и так всё ясно. Сказал о другом:

— Так что, им досталось. Не позавидуешь. И жили в каморке тёмной, в подвале. Зимой окошко целиком сугробом заметало. И мёрзли, и голодали, и работать приходилось. Так было до конца войны, целых четыре года. Страшное время. Отец его, мой дед, с фронта не вернулся, и они его больше никогда не видели. Да и после войны тяжко пришлось. Быть может, ещё до войны он успел побывать в каком-нибудь пионерлагере, но об этом отец мне не рассказывал.

Севка совсем загрустил. Задумался. Дал волю воображению. Настолько, насколько он представлял себе войну по книгам и фильмам.

Площадь перед домом культуры и суетящиеся люди вдруг словно померкли, побледнели, будто в черно-белой военной хронике, заспешили чуть ускоренными и слегка дёргаными движениями. И вместо дома культуры появился старый вокзал, и