Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Тятенька, вставай! - теребит "Петрушка" отца под непрекращающийся смех публики. - Будет дурака-то валять! Вставай! На работу пора!

 - А ведь и впрямь убил! - решает, наконец, "Петрушка" и вдруг начинает "выть в голос", как в деревнях бабы воют по покойникам: "Родимый ты мой батюшка-а-а! На кого ты меня споки-и-нул! Остался я теперь один одинешене-е-к, горьким сироти-и-нушкой".

 Прямо восторг охватывает публику.

 Стон, вой стоят в театре. Топочут ногами. Женский визгливый смех сливается с раскатистым хохотом мужчин.

 Тошно делается...

 Похождения кончаются тем, что является квартальный и "Петрушку" ссылают на Сахалин.

Прощай, Одеста,

Славный карантин!

Меня посылают

На остров Сакалин, -

поет "Петрушка".

 - Ловко! - вопит публика.

 - Биц! - громче всех кричит какой-то подвыпивший поселенец.

 Он - человек образованный, в антракте нарочно громко повествует, как бывал в Москве "в Скоморохе театре", всякую камедь видал.

 "Биц" он кричит специально для меня, чтобы обратить внимание на свою образованность.

 Номера, один другого "фурорнее", следуют друг за другом.

 Бродяга Федоров в пестром костюме, что-то вроде костюма арлекина, поет куплеты на мотив из "Боккачио".

Не моя в том вина...

 Федоров служил когда-то при театре, был театральным парикмахером.

 Он поет верно, без аккомпанемента, затрагивает местные злобы дня.

 "Баланду", которой не едят даже свиньи; коты, которые надо в руках, а не ногах носить; расползающиеся по швам халаты и т. п.

 Его успех идет все crescendo. Он повторяет без конца, и за каждым куплетом мой образованный зритель кричит:

 - Биц!

 Федоров сияет, расшаркивается, кланяется на все стороны, прижимает обе руки к сердцу.

 Занавес снова отдергивают; на сцене - три сдвинутых табурета.

 Сидевший вчера в "кандальной" Сокольский, в арестантском халате, читает "Записки сумасшедшего".

 И что это? В этом Богом забытом, людьми проклятом уголке на меня пахнуло чем-то таким далеким отсюда...

 С этой "каторжной сцены" пахнуло настоящим искусством. Этот "бродяга", видимо, когда-то любил искусство, интересовался им. От его игры веет не только талантом, но и знанием сцены, - он видал хороших исполнителей и удачно подражает им.

 Он читает горячо, с жаром, с увлечением. "Живой душой" повеяло в этом мире под серыми халатами погибших людей...

 У Сокольского настоящее актерское лицо, нервное, подвижное, выразительное.

 Он - эпилептик, в припадке откусил себе кончик языка, немного шепелявит, - и это слегка напоминает покойного В. Н. Андреева-Бурлака.

 В "Записках сумасшедшего" Гоголя осталась только одна фраза:

 "А знаете ли вы, что у алжирского дея под самым носом шишка".

 Все остальное - импровизация, местами талантливая, местами посыпанная недурной солью.

 - Это - Поприщин-каторжник, ждущий смерти, как избавления.

 В его монологе много намеков на местную тюрьму. Я уже посвящен в ее маленькие тайны, знаю, о ком из докторов идет речь, кого следует разуметь под какой кличкой.

 Эти намеки вызывают одобрительный смех публики, но в настоящий восторг она приходит только тогда, когда Сокольский, читающий нервно, горячо, видимо, волнующийся, начинает кричать, стуча кулаком по столу:

 - Да убейте вы меня! Убейте лучше, а не мучайте! Не мучайте!

 - Биц его! - не унимается образованный зритель.

 И вся публика аплодирует, кажется, больше тому, что человек очень громко кричит и бьет кулаком по столу, чем его трагическим словам и тону, которым они произнесены.

 Мрачное впечатление "Записок сумасшедшего" рассеивается следующей за ними сценой "Седина - в бороду, а бес - в ребро".

 Это - импровизация. Живая, меткая, полная юмора и правды картинка из поселенческого быта.

 Поселенец с длинной, белой, льняной бородой всячески ухаживает за своей "сожительницей".

 - Куляша! Ты бы прилегла! Ты бы присела! Куляша, не труди ножки!

 "Куляша" капризничает, требует то того, то другого и, в конце-концов, выражает желание плясать в присядку.

 В угоду ей, старик пускается выделывать вензеля ногами.

 Здесь же в публике сидящие "Куляши" хихикают:

 - Какая мораль!

 Поселенцы только крутят головой. Каторга отпускает крепкие словца.

 Как вдруг появляется старуха, законная, добровольно приехавшая к мужу жена, и метлой гонит "Куляшу".

 "Куляша" садится старику на плечи, и старик с "сожительницей" за спиной удирает от законной жены.

 Так кончается эта комедия... Чуть-чуть не сказал "трагедия".

 Теперь предстоит самый "гвоздь" спектакля.

 Пьеса "Беглый каторжник".

 Пьеса, сочиненная тюрьмой, созданная каторгой. Ее любимая, боевая пьеса.

 Где бы в каторжной тюрьме не устраивался спектакль, "Беглый каторжник" на первом плане.

 Она передается из тюрьмы в тюрьму, от одной смены каторжных к другой. Во всякой тюрьме есть человек, знающий ее наизусть, - с его голоса и разучивают роли артисты.

 Действие первое.

 Глубина сцены завешана каким-то тряпьем. Справа и слева небольшие кулисы, изображающие печь и окно.

 Но публика не взыскательна и охотно принимает это за декорацию леса.

 Сцена изображает каторжные работы.

 Трое каторжан, изображающих толпу каторжных, копают землю.

 Герой пьесы, - почему-то архитектор, Василий Иванович Сунин, - сидит в сторонке в глубокой задумчивости.

 - Что лениво работаете, черти, дьяволы, лешие? Пора урок кончать! - слышится из-за кулис.

 Это - голос надзирателя.

 Бьет звонок, и каторжные идут в тюрьму.

 - Пойдем баланду хлебать! Что сидишь? - говорят они Василию Ивановичу.

 - Сейчас, братцы, ступайте! Я вас догоню, - отвечает он.

 Василий Иванович, - его изображает тот же Сокольский, главный артист труппы, - Василий Иванович тяжко вздыхает.

 - И так все впереди. Кандалы, работа, ругань, наказания! Ничего светлого, ничего отрадного. На всю жизнь! Ведь я - вечный каторжник. Бежать? Но куда? Кругом лес, тайга! Бегу! Лучше голодная смерть, лучше смерть от хищных зверей, чем такая жизнь! Разобью кандалы и бегу, бегу...

 Василий Иванович снимает кандалы и... и вот уж этого-то меньше всего можно было бы ожидать.

 С изумлением, с испугом оглядываюсь на "публику".

 - Да что это?

 Каторга разражается гомерическим хохотом... Хохочут просто над тем, как легко снять кандалы.

 - Прощайте, кандалы! Вас никто больше носить не будет! Я вас разбил! - говорит Василий Иванович. - Прощай, неволя!

 И уходит.

 Действие второе снова должно изображать лес.

 Накрывшись халатом, спит каторжанин.

 Озираясь кругом, входит Василий Иванович.

 - Убежал от погони! Гнались, стреляли! Убежал, но что будет со мной? Чем прикрою свое грешное тело, когда даже и халата у меня нет.

 В это время он замечает спящего арестанта.

 - Устал, бедняга, намаялся и заснул, где работал, на сырой земле... Взять, нешто, у него халат... у него, у своего же брата.

 Василий Иванович становится на колени перед арестантом. Публика начинает хихикать.

 - Прости меня, товарищ, что краду у тебя последнее. Спрашивать с тебя станут, мучить тебя! Своим телом, кровью своей придется расплачиваться за этот халат... Но что ж делать? Я должен позаботиться о себе. Ты бы то же самое сделал на моем месте.