Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Направо хлещут и пенятся буруны около Трех Братьев, - трех скал, рядом возвышающихся над водой. В море выдалась огромная темная масса мыса Жонкьер, с маяком на вершине. В темной громаде, словно отверстие от пули, чернеет вход в тоннель. Бог его знает, зачем и кому понадобился этот тоннель. Зачем понадобилось сверлить эту огромную гору.

 - Для чего он сделан?

 - А чтоб соединить пост Александровский с Дуэ.

 - Что ж, ездит кто этим тоннелем?

 - Нет. Ездят другой дорогой, - вон там, горами. А нужно везти что, - возят на баржах, буксируют катерами. Да по нем и не проедешь, по тоннелю. Он в извилинах.

 Тоннель вели под руководством какого-то господина, который, вероятно, никогда и в глаза не видал никакого тоннеля. Господин, по сахалинскому обычаю, ровно ничего не понимал в том деле, за которое взялся. Как и всегда, тоннель повели сразу с обоих концов, с таким расчетом, чтобы партии работающих встретились. Но люди все дальше и дальше закапывались в гору, а встречаться не встречались. Было ясно, что работающие партии разошлись. К счастью, среди ссыльно-каторжных нашелся человек, понимающий дело, бывший сапер, Ландсберг, фамилия которого в свое время прогремела на всю Россию и до сих пор еще не забыта. Ему и отдали под команду рабочих. Ценою неимоверных трудов и усилий рабочих удалось поправить ошибку. Провели коридор в бок, и соединили две разошедшиеся в разные стороны половины тоннеля.

 Вернемся, однако, к "разгрузке".

 Арестантов первого отделения вывели на палубу. Присматриваются к унылым берегам. Сахалин, видимо, производит тяжелое впечатление. Вид оторопелый, растерянный.

 Им сделали перекличку по фамилиям.

 - Ну, теперь садись, ребята, - скомандовал офицер. То есть "садись на баржу".

 Арестанты, словно по команде, поджали ноги и... сели на палубе.

 Можно же до такой степени оробеть и смешаться.

 По трапу один за другим, с мешками за плечами, спускаются в баржу каторжане. Баржу качает, арестанты в ней, ослабевшие на ноги, благодаря долгому отсутствию моциона, не могут стоять и валятся друг на друга. Одна баржа наполнена, подводят другую, - нагружают. И катерок, пыхтя и сопя, тащит качающиеся и бултыхающиеся баржи к пристани, далеко выдавшейся в море. А к пароходу уж ползет по волнам другой катерок с двумя с бока на бок переваливающимися посудинами. Разгрузка идет быстро, - и наступает самый тяжелый момент. Из лазарета движется удручающего вида процессия. На самодельных неудобных креслах, на неуклюжих носилках несут больных. Доктора с озабоченными лицами хлопочут около процессии. На их лицах так и читается укор.

 И это перевозочные средства для больных.

 Какие измученные, какие страдальческие лица у несчастных. Одно из них словно и сейчас смотрит на меня. Обвязанная голова. Заострившиеся черты, словно у покойника, с застывшим выражением страдания и муки. Восковое лицо. Провалившиеся глаза, в которых еле-еле светится жизнь, словно погасающий огонек догорающего огарка. С губ его, белых и тонких, срывается чуть слышный стон, скорее жалобный вздох.

 По крутому, почти отвесному трапу, бережно, под наблюдением врачей, но, конечно, все же не без страданий для больных, их сносят в кувыркающуюся на волнах баржу.

 Разгрузка кончена. Жалкий тюремный катерок доставляет нас на пристань.

 Чувствуется, что вы приближаетесь к административному центру. Александровская пристань, это - вполне благоустроенная пристань. Сигнальная мачта. Хорошенький домик, с канцелярией и командой для ожидающих катера господ чиновников. Несколько времени тому назад эту пристань разбило было вдребезги. Но горю помог все тот же истинный благодетель Сахалина по технической части, бывший ссыльно-каторжный господин Ландсберг. Он перестроил пристань уже "как следует". На Сахалине вечно так: сначала сделают кое-как, а потом переделают "по-настоящему". Да и отчего бы и не делать таких опытов: рабочих рук много, и притом даровых.

 По деревянному молу мы идем на берег.

 На моле кипит работа. Каторжане из "вольной тюрьмы" таскают кули, мешки и ящики. Раньше нас пришел какой-то другой пароход и привез товары из Владивостока. Грузополучатели сидят тут же на своих ящиках и зорко поглядывают.

 - Не стащили бы чего.

 Нищая тюрьма тащит, что может.

 - Надзиратель, надзиратель, - раздается пронзительный крик, словно человеку к горлу нож уж приставили, - надзиратель, чего ж ты не смотришь, куда он куль-то прет, оглашенный. Какой же ты надзиратель, ежели воруют, а ты не смотришь. Я смотрителю буду жалиться.

 - Ты куда это куль прешь, такой, разэтакий?

 - Черт же его, проклятого, знал, что это его. Я думал, туды его ташшить надобно. Возьми куль, оглашенный. Ишь, прорвы на тебя нет, орет, анафема.

 - Жулье.

 - Положь мешок, положь мешок, говорят тебе, - слышится в другой стороне.

 Среди этой суетящейся толпы, не замечая никого, медленно движется странная фигура.

 Свита из серого арестантского сукна до пят, похожа на подрясник. Он простоволос. Ветер треплет его белокурые волосы. Серо-голубые, светлые глаза устремлены на небо. На лице застыло выражение какого-то благоговейного восторга. Словно он Бога видит там, в далеких небесах. В одной руке у него верба, другая сложена как для благословения. Он весь унесся отсюда душой, не слышит ничего кругом, идет прямо, как будто кругом пусто и нет никого: его толкают, он не замечает.

 - У-у, анафема. Пропаду на тебя нет.

 Это - несчастный сумасшедший Казанцев, у него mania religiosa. И зиму и лето он ходит вот так, с непокрытой головой, в длинной свите, похожей на подрясник, с высоко поднятой благословляющей рукой. Его нищие родные, пришедшие за ним на Сахалин, сделали себе источник дохода из "блаженненького", ходят за ним и выпрашивают милостыню на "Божьяго человека". В его лице, в его фигуре, в поднятой для благословения руке, в его походке, торжественной и мерной, словно он шествует к какой-то великой, важной цели, есть что-то трогательное, если хотите, даже величественное. Контраст между этим человеком, унесшимся больной душой далеко от этого мира, и кипящей кругом суетой нищих и несчастных, - контраст очень сильный.

 У конца мола противный лязг железа. Здесь работают, под конвоем часовых с ружьями, кандальные.

 - Развязывай штаны, - кричит солдат, стоя перед высоким, мрачного вида, бородатым мужиком, - сейчас развязывай штаны, говорят тебе.

 - А сам и развязывай, ежели тебе есть охота, - спокойно и равнодушно отвечает кандальный. - Да ты не дерися! - кричит он, когда солдат исподтишка дает ему прикладом. - Ты чего дерешься, чувырло братское? Можно и тебе бока-то помять, косопузый.

 - Пришить вас всех тут мало, всех, сколько есть, дьяволов! Хлеб только казенный жрете, пропасти на вас нет, проклятых, - ругается солдат, весь покрасневший со злости, и принимается развязывать каторжанину исподнее белье.

 - Так-то лучше. Давно бы так, - по-прежнему спокойно говорит каторжанин.

 Этот тон, спокойный и равнодушный, по-видимому, особенно злит, раздражает, волнует, мучит и бесит солдата.

 - Молчи лучше. Молчи, пока не пришиб.

 - Много вас здесь, пришибал-то, найдется.

 - Молчи, - кричит солдат, уже весь багровый и от злости и от усилий развязать панталоны одной рукой: из другой нельзя выпустить ружье, - молчи.

 - Да ты не дерись, - кричит опять каторжанин, которому снова влетело в бок ружьем.

 У входа на мол стоят дрожки, тарантасы с каторжными кучерами на козлах. На весь Александровский пост имеется только один извозчик, из поселенцев, да и тот не занимается этим делом постоянно, - не стоит: за делом ли, за бездельем все всегда ездят на казенных. Зато и достается же лошадям на Сахалине. Вот для кого здесь поистине каторжная работа. Целый день в Александровске по главной улице только и слышишь, что звон колокольцев, только и видишь, что бешено мчащиеся тройки "под господ служащих".