Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Как мы уже видели, все каторжники делятся на два разряда: разряд испытуемых и разряд исправляющихся.

 В разряд испытуемых попадают люди, приговоренные не меньше, как на пятнадцать лет каторги.

 Бессрочные каторжники должны пробыть в разряде испытуемых восемь лет, присужденные к работам не свыше двадцати лет - пять лет и присужденные к работам от пятнадцати до двадцати лет - четыре года. Остальные, обыкновенно, сейчас же зачисляются в разряд "исправляющихся".

 Только тюрьма для испытуемых и представляет собою "тюрьму", так, как ее обыкновенно понимают.

 "Испытуемая", или, как ее обыкновенно зовут в просторечье, "кандальная" тюрьма построена обыкновенно совершенно отдельно, огорожена высокими "палями", - забором. Вдоль стен ходят часовые, что не мешает "испытуемым" бегать и из этих стен, на виду у этих часовых. Какой стеной удержишь, каким часовым испугаешь человека, которому, кроме жизни, нечего уже больше терять? И которому смерть кажется "сластью" в сравнении с этой ужасной жизнью в "кандальной"?

 Доступ посторонним лицам в тюрьму для испытуемых закрыт. Их держат, как зачумленных, совершенно изолированно от остальной каторги, даже больницы для "испытуемых" - совершенно отдельные. Но это, конечно, ничуть не мешает "исправляющимся" арестантам все-таки проникать в "кандальную", приносить туда водку, играть в карты. Изобретательности, находчивости каторги нет пределов. Да к тому же на Сахалине все покупается, и покупается очень дешево.

 От весны до осени, с начала и до окончания "сезона бегов", - испытуемым арестантам бреют половину головы и заковывают в ножные кандалы. И тогда сахалинский воздух, и без того проклятый, наполняется еще и лязгом кандалов. Еще издали, подъезжая к тюрьме, вы слышите, как гремит цепями, "кандальная". От весны до осени, наполовину бритые арестанты, теряют человеческий облик и приобретают "облик звериный", омерзительный и отвратительный. Что, конечно, глубоко мучит тех из испытуемых, которые ни о каких "побегах" не думают и решили было терпеливо нести свою тяжкую долю. Это заставляет их решаться на такие поступки, которые при других условиях, быть может, и не пришли бы им в голову.

 Время работ как "испытуемых", так и "исправляющихся" полагается по расписанию, глядя по времени года, от семи до одиннадцати часов в сутки. Но это расписание никогда не соблюдается. Если есть пароходы, в особенности Добровольного флота, которые терпеть не могут никаких задержек, каторжные работают, "сколько влезет" и даже сколько не влезет. Тогда каторжане превращаются совсем в крепостных господ капитанов. И я сам был свидетелем, как работы, начинавшиеся в пять часов утра, оканчивались в одиннадцать часов вечера: разгружался пароход Добровольного флота.

 Кроме трех дней для говенья и воскресений, праздничных дней для "испытуемых" каторжников полагается в год четырнадцать.

 Крещение, Вознесение Господне, Троицин и Духов дни, Благовещение, - все это не праздники для испытуемых. Но и это требование закона не всегда соблюдается. И из этих четырнадцати дней отдыха у "испытуемых" отнимается несколько. Я сам был свидетелем, как каторжных гнали разгружать пароход Добровольного флота в праздник, в который они, по закону, освобождены от работы. Заставляли их работать тогда в такой день, когда даже крепостные в былое время освобождались от работ.

 Отсюда возникают те бунты, которые вызывают "соответствующие меры" для усмирения. Меры, при которых часто достается людям ни в чем неповинным и которые еще больше озлобляются и без того достаточно мучающуюся каторгу.

 Так было и тогда. "Кандальные" арестанты Корсаковской тюрьмы решительно отказались идти разгружать пароход в праздник.

 - Не закон!

 Им напрасно обещали, что вместо этого дня им дадут отдохнуть в будни.

 - Знаем мы эти обещания! Сколько дней так пропало! - отвечали кандальные каторжной тюрьмы и решительно не вышли на работу.

 - Вот-с она, вот-с, до чего доводит эта "гуманность"! - со скорбью и злобой говорил мне по этому поводу смотритель. - Как же! У нас теперь "гуманность". Начальство не любит, чтоб драли! Что ж, я вас спрашиваю, я стану с ними, мерзавцами, делать?!

 А каторжанин, к которому я обратился с вопросом:

 - Почему вы не хотите выходить на работу? Ведь хуже будет!

 Отвечал мне, махнув рукой:

 - Хуже того, что есть, не будет. Помилуйте, ведь нам для того и праздничный день дан, чтоб мы могли хоть на себя поработать, хоть зашить, пришить что. Ведь мы наги и босы ходим. Оборвались все. День-деньской без передышки, да еще и в законный праздник, да еще в кандалах, иди на них работать. Где уж тут хуже быть!

 Изменить на Сахалине установленный самим законом порядок ровно ничего не стоит любому капитану, находящемуся в хороших отношениях со смотрителем.

 - Надо поехать к смотрителю! - говорит агент какой-нибудь торговой фирмы. - Сказать, чтоб людей послал. А то пароход наш зафрахтованный пришел. Что ж ему так-то стоять!

 - Да ведь сегодня, по закону, такой праздник, когда каторжные освобождены от работы!

 - Ничего не значит.

 - Да ведь по закону!

 - Пустяки.

 Если вы к этому прибавите дурную, вовсе не питательную пищу, одежду и обувь, решительно не греющие при, мало-мальском холоде, - вы, быть может, поймете и причины того, что терпение этих "испытуемых" людей подчас лопается, и причины их безумных побегов и причину того озлобления, которым дышит каторга.

 Я, по возможности, избегал посещать кандальные тюрьмы вместе с господами смотрителями. Мне хотелось провалиться на месте от тех вещей, которые им в лицо говорили каторжане. Говорили с такой дерзостью, какая никогда не приснится нам. С дерзостью людей, которым больше уж нечего бояться. Говорили, рискуя многим, чтобы только излить свое озлобленное чувство, - говорили потому, что уж, вероятно, язык не мог молчать.

 В "кандальной" Рыковской тюрьме, когда я приехал туда, царило такое озлобление, что смотритель не сразу решился меня вести.

 - Да это такие мерзавцы, которых и смотреть не стоит! - "разговаривал" он меня.

 - Да ведь я и на Сахалин приехал смотреть не рыцарей чести!

 "Кандальное" отделение сидело уже две недели "на параше". Они отказывались работать, их уже две недели держали взаперти, никуда не выпуская из "номера", только утром и вечером меняя "парашу", стоявшую в углу. В этом зловонном воздухе люди, сидевшие взаперти, казались, действительно, зверями. И, не стану скрывать, было довольно жутко проходить между ними. Каждый раз, когда я касался вопроса: "Почему не идете на работу?" - было видно, что я касаюсь наболевшего места.

 - И не пойдем! - кричали мне со всех сторон. - Пускай переморят всех, - не пойдем!

 - Ты за что? - обратился к одному, стоявшему "как истукан" у стенки и смотревшему злобным взглядом.

 - А тебе на что? - ответил он таким тоном, что один из каторжников тронул меня за рукав и тихонько сказал:

 - Барин, поотойдите от него!

 Принимая меня за начальство, они нарочно говорили таким тоном, стараясь вызвать меня на резкость, на дерзость, думая сорвать на мне накопившееся озлобление.

 "Испытуемые" посылаются на работы не иначе, как под конвоем солдат. И вы часто увидите такую, например, сцену. "Испытуемые" разогнали пустую вагонетку, на которой они перевозят мешки с мукою, и повскакали на нее. Вагонетка летит по рельсам. А за нею, одной рукой поддерживая шинель, в которой он путается, и с ружьем в другой, задыхаясь, весь в поту, бежит солдат. А на вагонетку каторжане его не пускают: