Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Нет! Ты пробегайся!

 - Братцы, ну, зачем вы такое свинство делаете? - спрашиваю как-то у каторжан. - Ведь он такой же человек, как и вы!

 - Эх, барин! Да ведь надо же хоть на ком-нибудь злость сорвать! - отвечают каторжане.

 Зато не на редкость и такая, например, сцена.

 Один из "испытуемых", с больной ногой, поотстал от партии поправить кандалы. Конвойный его в бок прикладом.

 - Ну, за что ты его? - говорю. - Видишь, человек больной.

 Конвойный оглянулся:

 - А ты не лезь, куда не спрашивают!

 И во взгляде его светилось столько накипевшей злобы.

 Вот еще люди, которые отбывают на Сахалине действительно каторжную работу!

 В посту Александровском, в клубе для служащих, служит лакеем Николай, бывший конвойный, убивший каторжника и теперь сам осужденный на каторгу.

 - Как живется? - спрашиваю.

 - Да что ж, - отвечает, - допрежде, действительно, конвойным был, а теперь, слава Богу, в каторгу попал.

 - Как - слава Богу?

 - А то что ж! Работы-то те же самые, что и у них: так же бревна, дрова таскаем. Да еще за ними, за чертями, смотри. Всякий тебе норовит подлость сделать, издевку какую учинить, "засыпать". Того и гляди, - влетишь за них. Гляди в оба, чтобы не убег. Да поглядывай, чтобы самого не убили. А тронешь кого, - сам под суд. Нет, в каторге-то оно поспособней. Тут смотреть не за кем. За мной пусть смотрят!

 Пройдитесь пешком с партией кандальных, идущих под конвоем. О чем разговор? Непременно про конвойных. Анекдоты рассказывают про солдатскую глупость, тупость, хохочут над наружностью конвойных, а то и просто ругаются.

 А каторга, надо ей должное отдать, умеет человеку кличку дать. Такую, что его и в жар и в холод бросит. И шагают конвойные с озлобленными, перекошенными от злости, лицами, еле сдерживаясь.

 - А ты слушай! - злорадствует каторга.

 Замолкнет на минутку партия, - и сейчас же какой-нибудь снова начнет:

 - Какие, братцы вы мои, самые эти солдаты дурни, - и уму непостижимо!

 И "пойдет сначала".

 Немудрено, что эти несчастные, в конце-концов, озлобляются невероятно. Даже служащие жалуются на них:

 - Хуже каторжных.

 Иду как-то слишком близко от какого-то амбара.

 - А ты, черт, зачем здесь ходишь! - кричит часовой. - Не смей здесь ходить, дьявол!

 - Да ты чего же сердишься-то? Ты бы без сердца сказал.

 - Рассердишься тут! - как будто немножко смягчившись, сказал часовой, но сейчас же опять "вошел в сердце". - Да ты не смей со мной разговаривать! Ежели будешь со мной разговаривать, я тебя прикладом!

 Люди, действительно, озлоблены до невероятия. Это взаимное озлобление особенно сказывается при бегстве каторжных и при ловле их солдатами.

 - Жалко, что не убил конвойного! - с сожалением говорил беглый, добродушнейший, в сущности, парень, бежавший для того, чтобы переплыть на лодке... в Америку.

 - Да зачем же это тебе?

 - А с нами они что делают, когда ловят?!

 Такова атмосфера, которою дышит "испытуемая" тюрьма.

 Озлобленные "испытуемые" вселяют к себе страх, который господа смотрители стараются обыкновенно прикрыть презрением:

 - Я с такими мерзавцами и разговаривать-то не хочу. Если негодяй, - так я его и видеть не желаю!

 Можете себе представить, что творится в "испытуемых" тюрьмах, предоставленных целиком на усмотрение надзирателей, часто тоже из бывших каторжных. Что делается в этих тюрьмах, наполненных тягчайшими преступниками и месяцами не видящих никакого начальства. Что там делается с каторжными и каторжными же над каторжными.

 - Да и зайти опасно! - объясняют господа служащие. - Ведь это все дышит злобой!

 И это правда... Хотя ходят же туда доктора Лобас, Поддубский-Чердынцев. И я думаю, что самым безопасным на Сахалине местом для семейств всех этих лиц была бы кандальная тюрьма, а именно то ее отделение, где содержатся бессрочные. Здесь они могли бы чувствовать себя застрахованными от малейшей обиды. Почему это, - в другом месте.

 Благодаря массе различных причин, атмосфера "испытуемой" тюрьмы - недовольство, ее религия - протест. Протест всеми мерами и всеми силами.

 Подчас этот протест носит забавную, но на Сахалине небезопасную для протестующих форму. "Испытуемые", например, не снимают шапок. Еду как-то мимо партии кандальных. Смотрят вызывающе, - только один нашелся, снял шапку.

 Я ответил ему тем же, снял шапку и поклонился. Моментально вся партия сняла шапки и заорала:

 - Здравствуйте, ваше высокоблагородие!

 И изводили же они меня потом этим сниманием шапок!

 Такова "кандальная" тюрьма.

 По правилам, в ней содержатся только наиболее тяжкие преступники, от "пятнадцатилетних" до бессрочных каторжников включительно.

 Но, входя в "кандальную", не думайте, что вас окружают исключительно "изверги рода человеческого". Нет. Наряду с отцеубийцами вы найдете здесь и людей, вся вина которых заключается в том, что он загулял и не явился на поверку. В толпе людей, одно имя которых способно наводить ужас, среди "луганского" Полуляхова, "одесского" Томилова, "московского" Викторова можно было видеть в кандалах бывшего офицера К-ра, посаженного в кандальную на месяц за то, что он не снял шапки при встрече с господином горным инженером. Я знаю случай, когда жена одного из господ служащих просила посадить в кандальную одного каторжника за то... что он ухаживал за ее горничной, вызывал на свидания и тем мешал правильному отправлению обязанностей. И посадили, временно перевели "исправляющегося" в разряд "испытуемых" по дамской просьбе.

 Как видите, здесь смешано все, как бывает смешано в выгребной яме.

 И человек, только не снявший шапки, гниет в обществе убийц по профессии.

 Окончив "срок испытуемости", долгосрочный каторжанин из "кандальной" переходит в "вольную тюрьму"...

 Так в просторечье зовется "отделение для исправляющихся".

 Сюда же попадают прямо, по прибытии на Сахалин, и "краткосрочные" каторжники, то есть приговоренные не более, чем на пятнадцать лет каторги.

 "Исправляющимся" дается более льгот. Десять месяцев у них считается за год. Праздничных дней полагается в год двадцать два. Им не бреют голов, их не заковывают. На работу они выходят не под конвоем солдат, а под присмотром надзирателя. Часто даже и вовсе без всякого присмотра. И вот тут-то происходит чрезвычайно курьезное явление. Самые тяжкие, истинно "каторжные" работы, например, вытаска бревен из тайги, заготовка и таска дров, достаются на долю "исправляющихся" - менее тяжких преступников, в то время как тягчайшие преступники из отделения испытуемых исполняют наиболее легкие работы. Человек, приговоренный на четыре-пять лет за какое-нибудь нечаянное убийство во время драки, с утра до ночи мучится в непроходимой тайге, в то время как человек, с заранее обдуманным намерением перерезавший целую семью, катает себе вагонетки по рельсам.

 - Помилуйте! Разве мы можем посылать "испытуемых" в тайгу? Конвоя не хватит, солдат мало.

 Судите сами, может ли такой "порядок" внушить каторге какое-нибудь понятие о "справедливости" наказания, - единственное сознание, которое еще может как-нибудь помирить преступника с тяжестью переносимого наказания.

 - Какая уж тут правда! - говорят "исправляющиеся". - Что кандальник головорез, так он поэтому и живи себе барином: вагончики по рельцам катай. А что я смирный да покорный и меня без конвоя послать можно, так я и мучься в тайге. Нешто мое-то супротив его-то преступленье?

 Тюрьма для исправляющихся, это - менее всего тюрьма. Прежде всего, это - ночлежный дом, грязный, отвратительный, ужасный.