Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

16 Июня. После обеда, наконец, собрался дождь.

Любопытно, что на торфе при забастовке беспартийные студенты, инженеры сочувствуют рабочим, а партийные против рабочих.

Причины забастовки («лопаты воткнули») объективные:

1) В первое время машины были не в порядке, рабочие не могли на них выработать норму (простои больше часа «по вине администрации» оплачиваются, но если ремень соскакивает каждый час на lU часа, или при перевозке машина застряла (чья вина?). 2) Вследствие спроса на торфяников попали в артели малосильные (портные). 3) Нетактичное поведение заведующего. 4) Дурная выпечка хлеба и другие небрежности вплоть до неточной работы конторы. 5) Краснобайство месткома, сидящего на двух стульях.

Вообще положение такое: одни люди хотят устроить государство на основе производительности труда, они в этом имеют и личный интерес, потому что на службе получают за это средства. Другие, рабочие, в государственном строительстве заинтересованы только идеологически («государство подымается, а мы падаем»). — «Что ты говоришь нам о государстве: то один разговор, а это другой».

У чиновников аргументация для защиты своих личных интересов государственная, у рабочих аргументация зоологическая: жить хотим, жены по миру идут. Местком был похож на уговаривающего Керенского.

17 Июня. Весь день дождь. Пишу о торфе.

Сам изумляюсь своей способности вбирать в себя материалы, такую массу в такое короткое время: в три дня вся разработка торфа у меня готова. Лева просит научить его, я говорю:

— Надо выйти из себя и отдаться тому огню, в котором сгорает жизнь. Мы и сами горим, но в себе это не можем заметить, и необходимо выйти из себя и так принять участие. Наблюдать же можно со всех сторон одинаково, откуда ни подойди, потому что жизнь круглая и горит, как солнце, везде одинаково.

18 Июня. Приближаются дни летнего солнцестояния. Рожь цветет, показались первые грибы. Принесли первые ягоды спелой земляники. Третью ночь у меня в стакане посаженный светляк горит, как лампада. Букет ночных красавиц наполнил ароматом весь дом. Ловим окуней.

— Чего ему, живет спокойно, в стороне, он себя только и видит, да и то не каждый день (сказал пьющий чай в трактире поселка Берендеево).

19 Июня. Установилось так, что к вечеру озеро стихает совершенно, так стихает, что следы плывущих гагар остаются на целую версту, как от моторной лодки. Заря медленно погасает в тихой голубой воде озера, и так до поздней ночи озеро все меняется, и когда, наконец, заря потухает совсем, исчезают лесные берега в голубом, и голубое озеро, и небо голубое сливаются, и кажется, наше озеро взяли на небо.

Два раза в год умнейшие птицы вороны становятся дурами: первый раз они глупеют, когда ранней весной начинаются оттепели и они, забывая об опасности, весь день орут в любовном экстазе; другой раз около Троицы, когда у них дети: вместо того чтобы затаиться или отводить в сторону, как делает множество других птиц, эти, когда подходишь к месту нахождения их детей, начинают близко кругом летать и орать.

Не то опустошает родителей, что они тратят средства на своих детей, а что вместе с тем они отдают им мало-помалу свою душу и так много отдают, что потом без детей им жить уже невмоготу. Вот случается в это время война: дети уходят. У одного отца, я знаю, убили всех его четырех сыновей, и когда он остался один, то похож был на дерево с обрубленными сучьями.

22 Июня. Полная сила в природе. Цветут луга пышно. В болоте хороши вечером против солнца розовые цветы — метелки конского щавеля, такие розовые, будто сама заря светит, и между ними цветы раковые шейки. Молодые бекасы совсем большие, только летают еще по-коростелиному. Это время молодых, чуть порхающих птенцов. Собака постоянно утыкается в куст. Вечером зажигают светляки свои зеленые лампады.

<Запись на полях> Кончает петь соловей. Холостые селезни собрались на озере большой стаей.

Расшиваю во сне золотыми нитками гобелены моей первой и единственной любви. А ей теперь 46 лет! Что бы я мог ей написать?

«Скоро будет 25 лет нашей встречи в Париже. Мне кажется, не очень давно, всего лет десять тому назад, я получил от Вас последнее письмо. Оно было такое жесткое, что напомнило мне старую няню, когда она вычищала кухонный стол тертым кирпичом с квасом и мылом — так и меня поскребло это письмо. А между тем за 25 лет я многих женщин начинал любить и бросал их, а они продолжали любить, писать мне и, наверно, как я Вас, так и они во сне и посейчас рисуют мой гобелен и расписывают золотыми нитями мои седеющие усы.

Из таких снов вышел из меня добрый поэт, некоторые страницы мои будут долго жить. А вся сила моего склада слов вышла из решения: «ты упустил свою женщину, потому что был к ней не очень внимателен и думал больше о себе, чем о ней; так будь же в отношении к этому счастью заботливым хозяином, люби мудро». Это было моей ежедневной молитвой, и благодаря ей я создал свое «святое ремесло».

В эти годы я написал сказку — роман из своего детства — я очень бы хотел послать ее Вам, но, вспоминая мой неудачный опыт послать в тот раз книги, неинтересные для Вас, как-то робею и прошу Вашего разрешения. Мне бы очень дорого было, если бы у Вас нашлась пара хороших слов — у мужчин этого не бывает — но женщину постоянство и верность должны непременно трогать. А какой я верный Ваш друг можете судить из того, что не только помню Вас всю, какая Вы были в 21 год, но даже мог бы нарисовать вторую складочку возле правой груди Вашей наивной девичьей «шотландки».

Приезжал проф. Петровский. Окончена работа о торфе.

23 Июня. Почему Луначарский мне представляется Хлестаковым. Читал его статью о пьесе Р. Роллана: очень интересно, только очень легко скользит по нашим больным вопросам, даже весело. Пустоцвет! Он пишет, например, легко и весело о победе коммунистов как о чем-то несомненном, конечном, а между тем вызывает мысль: «была ли победа?» Да, была ли это победа коммунистов, если коммунисты должны были расстаться со всем коммунистическим и оставаться на местах как-то «на смех», вроде как в деревнях старосты. Революция — это объемистое дело, и у коммунистов в этом деле была своя роль — кончилась роль, и они тоже брошены были в жизнь как обыватели: «живи и дивись!»

Тоже пишет о прогрессе. И у теории (верования) прогресса есть своя роль и соответствующие служители. Но, несомненно, у каждого пожившего человека вставал в полдень его жизни вопрос: «существует ли движение вперед». Ответ: конечно, существует, как несомненно существует дыхание у растений; только это не все у человека, и этот процесс иногда совершенно заслоняется другим процессом, как у растений дыхание становится незаметным, когда оно выделяет благотворный нам кислород.