Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

«Прогресс» означает движение в накоплении материальных ценностей, это «завоевание сил природы», победоносное приспособление человека к новым условиям жизни. Если это движение цивилизации остановить, то сейчас же начнется вырождение и вымирание человека на земле. «Прогресс» — это даже не верование, а бодрость деятельного молодого человека, и этому ощущению человеком физического своего роста ничто нельзя противопоставлять. У нас в отсталой стране проводниками этого ощущения жизни были студенты, молодежь, но так как в общей жизни страны реально прогресса было мало, то прогресс из естественного бодрого ощущения превратился в верование, в «прогрессивное миросозерцание». Раньше это была вера студентов, теперь это перешло к массам рабочих и даже крестьян (Горький). Но… и посейчас у нас это не ощущение бодрости, а верование, потому что в действительности мы не ушли вперед: трактор скорее похож на икону, чем на орудие производства.

«Провалиха».

Прогресс ведет Homo faber[6] (американец).

Но в прогресс нельзя верить, как нельзя верить в деятельность собственных кишок. Прогресс — это общее чувство жизни, а верования истоком своим имеют личность: с точки зрения жизни личности человека прогресс может не иметь никакого значения. Уродливость получается от смешения и подмены того и другого.

24 Июня. Жаркий день, на озере белые поля тишины, у берегов погруженные в воду головы коров и девиц. Весь день поет иволга, а соловей и кукушка редко. Обедали на воздухе. Набежала теплая туча, загремел гром, закапал большими каплями дождь. Наши разбежались, а я не поверил в дождь и решил доесть тарелку с творогом и молоком. Дождь полил, я все ел, творог уменьшался, а молоко в тарелке все прибывало…

Однажды зимой мужичок подвез меня до дому из города. Он был издалека, деревня его Голоперово была в глухом болотном лесу, верст за двадцать от нас. На вопрос его, кто я такой, чем занимаюсь, я ответил по правде, что я сочинитель, книжку пишу.

Прошло много времени. Летней порой приходит ко мне этот мужик. Я успел забыть его, но он напомнил, что подвозил меня зимой. Я вспомнил и спросил его, как пришел он ко мне, повидаться просто или по другому делу. «По делу, — сказал он, — я давно собирался, да все не смел, по делу пришел». Мы вошли в дом мой, и я спросил: «По какому же делу?» — «Вы книжки сочиняете, — сказал он, — сочините мне книжку, я у вас посижу немного, а вы сочините». — «Ну, это не так просто, — ответил я, — скоро нельзя, а все-таки попытаюсь, тебе, наверно, хочется, чтобы я твою жизнь описал». — «Нет, — сказал мужичок, — жизнь моя обыкновенная, мужицкая, известная жизнь. Я хочу попросить вас сочинить мне книжку хорошего обращения».

И вот как удивил меня этот серый, самого серого вида и едва ли даже грамотный мужик, я стал его расспрашивать, зачем нужна ему книга хорошего обращения.

— В деревне-то ничего туда-сюда, все сходит, — объяснил мне мужичок, — а вот как в город поедешь, все будто на другом языке говорят, и хорошо глядеть на людей, совсем люди другие, мне бы вот научиться, а потом бы я в деревне свое завел, так бы и пошло у нас в деревнях, как в городах.

— Знаешь, — сказал я, — книжка моя тебе не поможет, этому нужно не по книжке учиться: вот я тебе задачу дам, отвыкай ругаться матерным словом. Ты понимаешь, с этим словом не может быть никакого обхождения. Сначала отвыкни, а потом приди еще ко мне, и я тебе сочиню.

Мужичок очень обрадовался.

— Правильно рассудил, — сказал он, — вроде как царь Соломон, это действительно так: прежде всего надо отвыкнуть, а то с этим словом, правда, какое же обхождение.

Прошел год с тех пор. Однажды под вечер под Троицу вышел я в поле пройтись. Тихо было, птички полевые распевали. Слышу в тишине то железо о железо стукнет, то стекло о стекло со звоном. Стал туда я глядеть, откуда звенело, и вот вижу на дороге показывается прохожий, у него в руке было два железных противня — позванивали, а из каждого кармана выглядывали по два горлышка от бутылок — это позванивало. Что-то знакомое было в лице прохожего, я стал приглядываться к нему, он ко мне — и вдруг узнали друг друга и очень обрадовались: это шел тот самый мужичок из Голоперова, который год тому назад просил меня сочинить ему книжку хорошего обхождения. Я понял сразу: у них в Голоперове Троица годовой праздник, и мужичок нес противни — пироги жарить, а бутылки — угостить родню.

— Ну и задачу ты мне задал, — сказал мужичок, — лучше бы ты задал мне весь год одной травой кормиться, бился я, бился… что хочешь, а не ругаться матерным словом никак не могу.

— Как хочешь, — сказал я, — а с матерным словом не может быть книги хорошего обращения.

Моя позиция в современной политике — прогресс, тот самый прогресс, в который беззаветно верили наши дедушки и бабушки, но в который я не верю, а делаю. После всего, что произошло в моей жизни, я не могу верить в прогресс, но я не могу жить, не делая прогресса, я не могу себе даже представить в нашей жизни человека, в меру своих способностей не делающего прогресса: вся жизнь, как жизнь, стала прогрессивная.

Но я дал себе слово никому никогда не высказываться о своей вере, может быть, у меня есть маленький божок, вырезанный из дерева, который я прячу себе под подушку и молюсь ему по ночам, может быть, это июньский светлячок, хранящийся у меня в стакане, и светится по ночам удивительно зеленым светом — я ничего и никогда не скажу вам о своих богах и молитвах. Это мое личное дело. Словом, я делаю прогресс всей своей энергией и этим покупаю у вас право не спрашивать меня, во что я верю и кому молюсь.

Участвуя в деле прогресса, я не только обретаю себе право на свободу верования, но если и явится мне возможность счастья личного, я от него не откажусь, хотя бы вокруг меня были только несчастные: ведь это тоже совсем личное чувство счастья или несчастья; прогресс считается только с хорошими или плохими работниками, хорошим платят больше, плохим меньше, усталых подбирают в больницы и богадельни. И так вопрос о несчастных и счастливых решается обществом, что же касается моего личного счастья, то кому какое дело до этого, и в высшей степени будет глупо, если, завидев свой кусок счастья, я буду тревожиться о каких-то несчастных.

В наше время скорбь о несчастных была нравственной обязанностью интеллигентного человека, теперь на себя эту обязанность взяло государство, поставившее себе девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и этим сделало бытие страдающего за других интеллигента бессмысленным. Если теперь рабочий обратится ко мне в своей обиде, я отошлю его в профсоюз. Он придет и скажет: «Профсоюз не помог, директор меня вышвырнул на улицу». — «Иди на биржу труда». — «Там забито». — «Подожди же, мой друг, потерпи, мы все жертвуем собой для государства будущего». «Тут круг, — скажет рабочий».