Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Так что тогда он имел в виду? Кто или что может меня отобрать у него?

Проблуждав минут сорок по переходам огромного неправильно построенного корпуса, я наконец нашла кинокомпанию, в которую меня послал Волобуев. Зашла с некоторым сомнением, держа в руках записку.

– Вам кого? – спросила меня востроносая женщина, быстро перебирающая бежевые карточки с фотографиями актеров в коробке на столе.

– Мне Кураева.

– Он вообще-то главный режиссер. Что вы от него хотите?

Я показала ей записку.

– Ему передали… вот…

– Кто?

– Волобуев.

– Алексей? А, ну хорошо…

Женщина вскочила, махнув мне рукой, прошла через две комнаты насквозь в дальнюю, всю прокуренную комнату.

– Анатолий Сергеевич, к вам…

Кураев прочитал записку, оглядел меня, дал мне прочитать сцену, послушал, как я читаю, кивнул какой-то девушке:

– Люба, отведи Катерину на грим. Фотопробы все-таки сделаем. И – вперед. Думаю, все нормально с тобой, – улыбнулся он мне. – Леша Волобуев зря посылать ко мне человека не будет. Время есть? Съемка у нас допоздна сегодня.

– Прямо сегодня? – удивилась я. Ничего себе…

– Да, а что тянуть? Посмотрю на пробы твои, но я уже вижу, что лицо хорошее, то, что нужно. У нас как раз выстроена декорация, и приедет сегодня Ильин доснимать эпизод. Так и эту сцену заодно начнем снимать.

Я ахнула. Ильин? Один из моих самых любимых актеров. В сцене было, кроме меня, еще двое. Кто же второй? Когда я узнала, что второго играет Карачаевский, я не то чтобы ахнула, а растерялась окончательно. Я совершенно не была готова к такому. Два народных в одной сцене со мной! Сцена большая, надо слова выучить успеть, вообще понять, что от меня хотят, что там играть, о чем…

Представляю, что будет, когда Ника об этом узнает… – потекли мои мысли в привычном направлении. Ника удивится, Ника покачает головой, Ника недоверчиво переспросит, Ника будет ревновать… Если бы я догадывалась, что Ника вообще не захочет слушать рассказ о моих съемках, прервет на полуслове, я бы, наверно, не думала о нем. Ведь такое бывает не каждый день. Я была уверена, что впереди у меня – огромная, длинная жизнь в театре и кино. Что это только начало. И какое!

Съемки шли долго, часа три, но я не почувствовала времени. Эпизод был бурный. Декорации должны были в один момент падать. Снимали несколько раз, каждый раз потом долго устанавливая все на место. Оба звездных актера оказались очень приятными, доброжелательными и совершенно равнодушными ко мне. Они играли свое, ярко реагируя, сверкая глазами, глядя на меня и сквозь меня.

Когда в перерыв я что-то спросила у Карачаевского, он молча посмотрел на меня, первый раз посмотрел по-настоящему, да так, что я прикусила язык. Мегазвезда! Два бешено популярных спектакля в Ленкоме, несколько главных ролей в знаменитых фильмах. Песни, которые пишут специально для него, для его небольшого, но особенного голоса, завораживающего своей неправильностью и искренностью. И он не будет общаться на съемках с кем попало! Он себя несет. И говорит с теми, с кем говорит. Если я с ним снимаюсь в одной сцене, это не значит, что он будет со мной разговаривать о посторонних вещах.

Я замолчала, больше не рискнула приставать с вопросами. Удивительно, я привыкла в институте совсем к другому. Ведь нас тоже учили именитые актеры, не менее звездные, чем Карачаевский.

Худрук наш Осовицкая – народная артистка СССР, знаменитая, красивейшая, снимавшаяся в культовых советских фильмах, сорок лет играющая главные роли в Малом театре… Она приглашала весь наш маленький курс, шестнадцать человек, к себе на дачу, и не раз, звала даже к себе домой, в квартиру в Брюсовом переулке в самом центре Москвы, пела с нами казацкие песни, выпивала по маленькой, никогда не пьянея, лишь розовея и оживляясь, опрокидывая крошечную рюмочку, уже пустую, себе на голову, чтобы показать – а я вот ни капельки зла не оставила! Да и Волобуев – известный, успешный, общался с нами настолько на равных, что мы забывали о нашем неравенстве. По-человечески мы были равны, или нам так казалось.

Я ехала поздно вечером домой, переполненная чувств. Мне назначили еще два дня съемок, дали домой папку со словами. Роль была совсем небольшая, но с развитием, с продолжением. Снимали быстро, а так съемочных дней могло бы быть больше.

Дома первым делом я бросилась к телефону, посмотреть, кто звонил. Вот, наверно, Ника меня потерял! Но нет. Звонила мама, беспокоясь, где я – я ей не позвонила с киностудии. Звонила Алька из общежития, словно чувствуя, что у меня происходит что-то интересное, о чем я первым делом должна была сообщить ей. Звонил Вовка, раза три. Ходил в автомат и звонил. И еще раз позвонил, когда я уже собиралась спать.

Я рассказала своему другу о съемках, он очень порадовался за меня. У Вовки был очень приятный голос по телефону. Если бы я его не знала, то думала бы, что он не очень высокий, крепкий, улыбчивый, с густыми светлыми волосами. Думала бы почти правильно. Волосы у Вовки густые, только лохматые, плохо постриженные, скорей всего, они просто не поддаются никакой стрижке и форме. Он улыбчивый, да улыбка его всегда неуверенная, растерянная, трогательная, но… Она не те струны в моей душе трогает. Мне его жалко, просто жалко.

Вот если бы мы жили лет двести назад, и мои родители решили бы выдать меня замуж за Вовку, что бы я делала? Хотя вряд ли они бы так решили, девушек за бедных не выдавали. Ведь Вовка бедный, беднее даже меня. У меня хотя бы квартира есть своя и первая профессия, не дающая мне голодать и нищенствовать. Ну даже если бы он не был такой бедный… Все равно. Рядом с кем-то возникает то волнительное, необъяснимое, а с кем-то – нет. И ты ничего не можешь с этим поделать. А выдали бы насильно… Варила бы щи. И потом сидела бы у окна, смотрела бы, как идет жизнь за окном, осень сменяет лето, и мечтала бы о чем-то, чему нет слова.

В театре было холодно, отключили батареи, и совсем некстати вернулась зима, которая в Москве может вернуться и в апреле, и в мае, и в начале лета – ночными заморозками, отвратительным мелким дождиком, висящим в воздухе промозглой взвесью.

Пахло ядовитой жидкостью от грызунов, которой накануне, в выходной, полили все углы. Репетиция была бесконечной и казалась мне бессмысленной. Мне не нравилась пьеса, которую ставил приглашенный режиссер. У меня там была роль большая, но неинтересная, да и сама пьеса для меня была ни о чем – о конъюнктуре, о странных социальных перевертышах, в ней было мало человеческого и много надуманного и вторичного. Но актеры не выбирают пьесы и роли. Пьесу может выбрать жена главного режиссера, и то не каждая, и народный артист к своему юбилею, и тоже не каждый, только знаменитый, известный по фильмам, на которого пойдут потом люди.

Мне зависимость актерской профессии стала немножко в тягость уже на последнем курсе института. Нужно полюбить своего героя, каким бы он ни был. Полюбить и во всем оправдать. Нужно играть то и так, как видит режиссер. Актер – лишь материал. Не всегда это приятно. А иногда – просто невыносимо.

Я сидела и считала, сколько дней осталось до нашего выпускного спектакля. Всего ничего, семнадцать дней. Неужели мы сыграем его лишь один раз и всё? Столько сил, столько работы… Некоторые курсы становятся театрами, но это не про наш курс. У нас нет режиссера, который мог бы возглавить театр, да и не все из наших станут хорошими актерами – к концу учебы это было уже ясно.

Грустные мысли стали меня одолевать окончательно, и я достала из книжки записку, которую Ника мне сунул накануне, а я принципиально не стала ее сразу читать, а потом и забыла. Мы поссорились, вроде бы из-за полной ерунды. Он что-то не тем тоном спросил, я как-то не так посмотрела на него… А как я могу посмотреть? Я не могу без него жить и живу одна. И не могу ничего сказать. Я же не скажу: «Брось сына и приходи ко мне». Уже в сотый раз я думала, что завтра или послезавтра надо объяснить ему, что встречаться с ним я никак больше не могу. Потому что мне тяжело и больно. И… и так дальше продолжаться не может.

Ника ходил по театру злой, ругал монтировщиков, которые уронили посреди фойе раздвижную лестницу, испортили пол и стену, ругал маленькую гримершу, которая стала варить в буфете что-то очень похожее на гороховый суп, и аромат этот, перемешавшись с запахом отравы для грызунов, наполнял театр. Дышать было невозможно. Ника открыл огромное окно в фойе и в зале, стало совсем холодно, я надела пальто, Марат меня отругал – всем холодно, а я одна сижу в пальто и в перчатках. В общем, день был испорчен окончательно.

Я думала о зависимости профессии, о своем одиночестве, о Вовке, который неотрывно смотрел на меня грустными глазами и тут же опускал их, когда я взглядывала на него, о Волобуеве, которому я так и не позвонила после съемок, а в институте подойти и поблагодарить возможности не было, вокруг него все время крутились Тина с Иркой, даже сидели рядом на репетиции, он их прогонял, а они со смехом опять придвигали стульчики к нему с разных сторон, придвигали…