Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Я развернула записку. «Тюня!..» – писал Ника. Он с некоторых пор стал так меня звать. Я чувствовала, что так он выражает свою нежность. Имя поначалу мне не очень нравилось, но потом я привыкла – и к странной конфигурации своего имени, и к Никиной нежности, без которой просто невозможно теперь было представить мне свою жизнь. А нужно было, я это точно знала. «Тюня! Вот тебе стихи, за то, что ты так плохо ко мне относишься…» Дальше шли только две строчки. Понятно, Ника начал писать стихи, запнулся, но строчки ему понравились, и он не удержался, подарил их мне. Мне тоже они понравились.

У меня была игрушка из детства, очень необычная, старый кенгуру, у которого давно-давно оторвалось и потерялось ухо. Почему-то из всех немногочисленных игрушек у меня остался именно этот кенгуру, я его перевезла на свою квартиру, когда стала жить одна.

Прощай, кенгуру одноухий,Свидетель счастливых минут… —

написал обиженный чем-то мимолетным Ника. Я быстро дописала Никин неоконченный экспромт:

К вам ездил я только от скуки,Не любят таких одноухих,Которые плачут и ждут…

И мне стало как-то не по себе. Как будто тогда из будущего ко мне заглянуло и, улыбнувшись, исчезло что-то муторное, плохое, тоскливое, оставив в душе неясную скребущую боль. Я свернула записку и убрала с глаз долой.

Почему – плачут? Кого ждут? Я вообще не плачу, крайне редко. И никого не жду. Он сам звонит и звонит, приезжает и приезжает. Я говорю: «Всё, прощай». А он только смеется и целует меня в ответ. Я не снимаю трубку, а он звонит в дверь. Я не открываю дверь, а он подсовывает под дверь записку (у меня такая дверь, при желании можно даже тонкую книжку просунуть), в которой три слова, понятных любому сердцу: «Я тебя люблю». И я все равно не открываю. И обнаруживаю на утро в ручке своей двери огромный букет растрепанных, несчастных цветов, всю ночь прождавших, пока я открою дверь и налью им воды.

В этот момент меня позвали на сцену. Я оставила пальто и вышла. Холодно. Холодно в зале, холодно в душе. А я должна играть вредную, злую администраторшу загородной гостиницы. Ничего другого в пьесе про нее не написано. Я сама должна придумать, почему она вредная, злая, завидует красивой и доброй главной героине и строит разные козни. А мне неинтересно играть про зависть, про вредность. Не хочется ничем ее оправдывать. У меня слишком много мозгов для актрисы, вероятно.

Может быть, прав был Чукачин, когда хотел меня выгнать? Я ведь вижу, что функция моей роли в этой пьесе – просто создавать конфликт. И если я буду свою героиню оправдывать изнутри, как учит русская театральная школа, она может получиться симпатичной. А это совершенно ненужно. Моя героиня должна быть отвратительной, она воплощает зло. Не она одна в этой пьесе. Но у меня больше всех слов. И больше всех зла.

С чего мне дали эту роль? Просто в театр пришла девушка с фамилией Папудаки, троюродная сестра знаменитой телеведущей. И Марат почему-то решил, или ему посоветовала Агнесса, что на эту фамилию пойдут люди. Знаменитая сестра-то – яркая, звонкая, бойко и умненько тараторит, ее знает вся страна. Сама девушка, получившая главную роль, не годилась в подметки даже нашей Анне Ивановне, световику, которая на гастролях иногда подыгрывала в детских спектаклях, когда мы делились по разным площадкам и не хватало зверей и сказочных принцесс.

С мыслями о невероятной зависимости актерской профессии и собственной мизерии я вышла на сцену.

– Настроение? – вскинул черные косматые брови Марат.

– Отвратительное, Марат Анатольевич.

– Понимаю. Про свое вообще молчу. Хотелось бы услышать текст, со смыслом и с эмоциями.

Мы кое-как отрепетировали, приглашенный режиссер сидел в сторонке, все ставил Марат. Ника, не занятый в спектакле, ходил по залу туда-сюда, переговариваясь с Маратом, отвлекая его от репетиции, как будто нарочно во время моей сцены.

– Кудряшова, может, вас поменять в этой роли? – спросил Марат. – Отдохните, закончите институт. Возьмите пару недель за свой счет. А мы пока поработаем, скромно, как можем, у нас народных здесь нет.

– И не предвидится, – вставил Ника, недобро поглядывая на меня из темноты зала.

Я знала цену этому взгляду. Он означает совершенно другое. Но сегодня я почувствовала себя зябко под его взглядом.

– Какие проблемы, Марат Анатольевич! – сказала я. – С удовольствием возьму за свой счет! У меня дипломный спектакль на носу. И от роли тоже с удовольствием откажусь!

– Ну-ну, – ответила мне за Марата Агнесса, сидящая в зале рядом с ним. – Ну-ну.

Я написала заявление на неоплачиваемый отпуск и решила, что мне нужно поговорить с Никой. Не сейчас, чуть позже, и лучше не в театре, где много любопытных глаз и ушей. Но поговорить необходимо. Мне так будет проще, чем бы ни закончился разговор. Мне не нравился его сегодняшний взгляд, мне не нравилось собственное настроение, из подсознания просочившиеся слова о некоем несчастном человеке с одним ухом, который плачет и ждет того, кто, очевидно, едет куда-то в другое место, с шутками-прибаутками, загадочными взглядами, растрепанными цветами и нежностью.

Ко мне в гримерку заглянул Вовка. Он играл в спектакле, как обычно, маленькую роль, но очень симпатичную. Точнее, он придумал ее так, что из ничего получился милый, трогательный персонаж – школьный учитель физики, подрабатывающий дворником в доме отдыха, где происходят события пьесы, но чтобы его случайно не узнали дети или их родители, он каждое утро тщательно собирается на работу, клеит бороду, брови, закрывающие глаза. В пьесе этого не было, учитель просто надвигал капюшон и, тяжело вздыхая, мел двор. Учителя этого по пьесе бросила жена, и он остался с тремя детьми.

Мне все хотелось переписать пьесу так, чтобы главным героем стала не девушка, приезжающая летом в дом отдыха, где у нее начинается бурный роман с отдыхающим известным журналистом, а этот школьный учитель. Но автор пьесы решил по-другому, и у Вовки было всего несколько слов, а смысл его роли заключался в том, что он все время мешал встречам главной героини и журналиста, натыкаясь на них в самое неподходящее время. Пьеса должна была быть смешной, и Вовкина роль, по замыслу автора, была почти гротескной. Хотя что смешного в том, что его бросила жена с тремя детьми, и он встает в пять утра, чтобы прокормить их, потому что зарплаты провинциального учителя категорически не хватает.

– Ты уходишь из театра? – Вовка смотрел на меня совершенно несчастными глазами.

– С чего ты взял?

– Ребята сказали в курилке…

– Вов… – Я, как обычно, чувствуя сильный запах табака, кислый, душный, начала раздражаться.

Мои любимые мужчины не курят… Я успела перехватить эту мысль и улыбнулась. «Они»… Значит все-таки мое подсознание (а мысль была совершенно неожиданной и неосознанной) полагает, что я люблю двоих. Странно, конечно, но ведь у мужчин так бывает? Нет, я со своим подсознанием не согласна. Я люблю только Нику. Волобуевым я просто восхищаюсь, потому что не восхищаться им нельзя. Он – человек-солнце.

Вовка неправильно понял мою улыбку и протиснулся в гримерку. Мне его жаль, он мне симпатичен, я считаю его талантливым актером… Но как же он меня иногда раздражает! Например, тем, что не заходит, широко открывая дверь, а влезает в комнату, заранее извиняясь за свое присутствие и стесняясь самого себя. Ну как я могу полюбить человека, который сам себя не любит!

– Катенька… – Вовка смотрел на меня преданными глазами.

Если бы от него так страшно не пахло бы табаком, я бы даже обняла его сейчас и прижалась бы к нему, так грустно и одиноко мне было сегодня. Но я только отодвинулась вместе со стулом.

– Вов, я не ухожу из театра.

– Катя, я, может быть, в кино сниматься буду, я пробы прошел.

– Молодец. Какое кино? Кто снимает?

Вовка замялся.

– Я забыл фамилию. Молодой режиссер какой-то, и нерусский. Фамилия русская, а сам не очень.

– Ну ладно. Хороший режиссер?

– Говорят, да… – разулыбался Вовка. – Ты точно не уходишь?

– Нет, я просто отпуск взяла, чтобы институт закончить спокойно. Ты приходи на наш выпускной спектакль, хорошо?

– Колесов, тебя зовут на сцену! – В гримерку без стука вошел Валера Спиридонов, он точно знал, что Вовка здесь, у меня. Удивительное дело – как же все всё знают, всё видят, всё быстро разносят.

Вовка вышел, сказав мне:

– Я позвоню вечером, ладно?

А Валера задержался.

– Вот это правильно, Кудряшова.

– Что именно?

Хуже нет, если ко мне начинают без спросу лезть в душу. Я видела по улыбке Спиридонова, что ему хочется поговорить о личном, о моем личном, которое никого не касается.

– Правильно, что дружишь с Володей Колесовым. Ты не смотри, что он такой… неказистый. Он еще нам всем покажет. Знаешь, кто его взял сниматься?

– Нет.

– Куликов. Что, не слышала? У него фильм премию недавно получил.

– Хорошо.