Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

– Какая лялечка!

– Кто? – удивилась я.

Ирка засмеялась и, сверкая огромными голубыми глазами, послала шутливый поцелуй Нике. Я-то видела в Нике совершенно демонического мужчину, ну и что, что некрупного. Байрон, Лермонтов, Пушкин – были невысокие… А все мировые тираны? А гениальный Высоцкий? Да сколько изумительных мужчин не выросли до среднего роста! Артисты, певцы, политики, императоры… Плохо ели или плохо жили в детстве, или же просто вся энергия организма ушла не в рост – в талант.

– Ирка! – укоризненно сказала я. – Ника – очень серьезный мужчина, директор театра!

– Я вижу, – так же игриво хихикала Ирка.

Что-то она увидела в Нике свое. Ирка – влюбчивая, поэтому я взяла ее под локоток и увела в девятнадцатую аудиторию, чтобы она не сделала лишнего, не подсунула Нике свой номер телефона, например. Как бы я потом с ней дружила, если бы Ника вдруг решил ей позвонить – просто так, чтобы еще раз убедиться, что вовсе необязательно мужчине вырастать до метра семидесяти трех, чтобы нравиться женщинам. Очень нравиться, до потери себя.

Домой я приехала поздно, уверенная, что Ника звонил сто раз – ведь мы с ним так серьезно еще никогда не разговаривали о наших отношениях. Он испугался, он понял, что я могу уйти.

Я ошиблась, он не звонил вообще. Странно, как странно. Всю ночь я спала некрепко, мне казалось, что он звонит. Я просыпалась, в доме была тишина. Засыпала и снова слышала звонок, один раз даже поговорила с ним. Утром полистала память телефона – нет, конечно, это было во сне. Потому что Ника говорил: «Я тебя люблю, я сейчас приеду, и мы уже никогда не расстанемся. Ведь у меня никого больше, кроме тебя, нет. Я устал от одиночества и холода». И я во сне точно знала, что он говорит правду, что это так и есть. И решала – что же мне делать с моим мужем и сыном, веселым, голубоглазым, почему-то похожим на Ирку. Что мне с ними делать? Ведь я люблю Нику и не могу без него жить. Мою единственную жизнь я должна прожить с ним. Я так долго никого не встречала, мне никто не нравился, потому что я ждала Нику. Волобуев не в счет. Он – человек-солнце. Его можно всю жизнь любить на расстоянии и быть этим счастливой. Есть солнце в небе – и хорошо. Я же не стремлюсь к нему лететь. Знаю – это невозможно.

Ника позвонил мне в неурочное время, когда меня обычно не бывало дома, а его жена, наоборот, бывала. И каким-то чужим сдавленным голосом произнес:

– Тюня, у меня несчастье. Тюня…

– Господи, Ника, что?.. Мама?.. Что, Ника? Не молчи!..

– Моя… жена… моя жена обо всем узнала. Какая-то сволочь позвонила из театра.

Я молчала. Я пока ничего не понимала. У меня стучало в висках, и мозг отказывался воспринимать то, что он говорил.

– Я к тебе больше не приеду, Тюня.

– Ника!..

– Не приеду, пока жена меня не простит.

Не осознавая, что говорю, я ответила:

– И… что мне делать?

– Жди, Тюня, жди, – ответил мне Ника.

Я положила трубку. Нет, так просто не может быть. Почему – несчастье? Ведь, наоборот, хорошо. Не надо больше мучиться. И не надо ничего рассказывать, ведь ему это было трудно. И потом – за что она должна его простить? Они же чужие люди, живут в разных комнатах, это я уже узнала, давно, поэтому он всегда звонит мне ночью, и рано утром. Как – простить? Какое несчастье? А я-то как ответила – «что мне делать»… У меня что, гордости совсем нет? Есть. Но любовь сильнее, чем гордость.

Ника приехал через неделю. И ничего не сказал. Мне почему-то показалось, что Тася его еще не простила. В следующий раз он приехал через месяц, еще более несчастный, чем в прошлый раз.

– Как ты живешь? – спросила я его, провожая, и прислонилась к нему щекой.

– Плохо, – ответил мне Ника. – От встречи до встречи, от взгляда до взгляда.

– Ника, ты любишь меня?

– Она – мать моего ребенка, – ответил мне Ника, – а я тебя люблю.

– Ника…

– Не мучай меня, Тюня, – попросил Ника и больше ко мне в то лето не приезжал.

А я закончила институт. Это было странное лето. В руках у меня был теперь диплом самого лучшего театрального института Москвы, мы так считали. Вот сейчас должно было произойти что-то очень важное. Я знала – я попаду в хороший театр, я это чувствовала. Мы сделали с Иркой и Алей три разных отрывка и ходили показываться в театры. Ирка еще показывалась с Самарцевым, подыгрывала ему. К нашему удивлению, Самарцева никуда не взяли, он сначала запил, а потом уехал к какому-то своему другу в Санкт-Петербург, да так там и остался.

Нас тоже никуда не взяли. Мне было уже слишком много лет – почти тридцать, это не возраст для того, чтобы просто так попасть в хороший московский театр. Алька и не очень хотела – она вернулась к себе на Украину, где ее говор был нормой речи и где жили все родные. А красивая, привлекательная Ирка нашла себе работу на киностудии имени Горького, в какой-то группе. Правда, не актерскую и временную, помощником режиссера на фильме, носиться на побегушках, орать на актеров, наливать кофе главным, но я очень надеялась, что Ирку обязательно кто-то захочет снять – ее пышные, но стройные формы, ее очаровательную улыбку, бездонные глаза. Хорошо, что мы не можем заглянуть в будущее, что время идет только в одну сторону. Как бы мы тогда жили – без надежды?

Иногда я звонила Волобуеву, рассказывала, как у нас с девчонками дела. Мне казалось, что он не торопится прощаться, как будто ждет, что я что-то еще скажу. Может быть, предложу встретиться, погулять – лето было теплое, солнечное. Но я ничего не предлагала. Однажды я попросила его поговорить со своим другом, который недавно возглавил один большой драматический театр в центре столицы. Мы как раз собирались туда на показ с Иркой, Аля уже уехала.

– Ты что, хочешь попасть в театр по блату? – удивился мой педагог.

Я растерялась. Ну да, наверно, это так называется, раз он говорит. Хотя я просила лишь, чтобы он сказал другу, что мы у него учились, чтобы тот пригляделся к нам внимательнее в общем потоке актерских показов, когда в день в труппу просматривают не меньше пятидесяти человек, а то и ста.

– Нет, – твердо ответил Алексей Иванович. – Катя, это плохой путь. Так не надо приходить в искусство, поверь мне. Я пришел с улицы, ты знаешь, мои родители не имели никакого отношения к театру и кино. И видишь, чего я добился.

Не знаю, говорил ли что-то Волобуев своему другу. Наш отрывок досмотрели до конца – многих прерывали на полуслове, – но ни меня, ни Ирку в театр не взяли. На этом мы показы свои закончили.

У меня в театре был отпуск, денег, чтобы ехать куда-то, совсем не было. Я ходила гулять в парк, на Москва-реку, думая, где сейчас Ника, что он делает, поехал ли с женой к ее родителям на Ставрополье или куда-то еще, они стали ездить за границу. Ника объяснял, что мальчику нужно видеть мир. Я верила, мне хотелось в это верить – в то, что и в поездках Ника с женой живут в соседних номерах – чтобы ребенку было удобно бегать от мамы к папе. Да и им так веселее – друзья же, всегда есть, с кем на отдыхе поговорить!

Я часто приходила в гости к маме. Она грустно меня спрашивала:

– Ну что, дочка, ты все одна гуляешь?

– Сегодня как раз опять двух кавалеров отшила! – смеялась я. – Привязались в парке!

За мной в то лето начали ухаживать мальчики лет восемнадцати и младше. Я не могла понять, что такое, сначала радовалась, думала, что так молодо стала выглядеть. А потом поняла, разговорившись с одним из них. Нет, просто я со своими переживаниями и бурными встречами-расставаниями с Никой приобрела, наконец, вид нормальной молодой женщины, привлекательной, стройной, зрелой, свободной, с которой вчерашнему выпускнику школы так интересно пройтись вечерком по темному парку, а еще лучше проводить ее до подъезда, подержать за ручку, заглядывая в глаза, в вырез летней блузки, зная, что дома подругу никто не ждет…

Как-то я встала утром, собралась, причесалась и оделась попроще – я уже успела пару раз вечером попасть в не слишком приятные ситуации – и поехала к Вовке. Я все это время не отвечала на его звонки, мне совсем не хотелось с ним говорить. О чем? Рассказывать, как Волобуев не стал мне помогать с театрами? Наверно, он прав. А все равно обидно. Рассказывать, что Ника отдыхает в Испании с женой, а я каждую ночь вижу его во сне – то одного, то с нашим ребенком, просыпаюсь и плачу, плачу, и у меня от слез пролегли морщины у рта, у глаз, и я не узнаю себя в зеркале? Даже не знаю, как теперь буду играть девочек, – а у меня две такие роли. У девочек не бывает глаз, как у меня.

Я знала, что Вовка по-прежнему живет в Подмосковье, снимает комнатку, но переехал чуть ближе, за час теперь добирается до театра. Знала название станции – он несколько раз упоминал, один раз даже объяснял, как найти его дом, в случае чего. Я вежливо кивала, думая, что я никогда к нему не поеду, не будет у меня такого случая. И вот – еду.

В электричке ко мне, как и положено, подсел какой-то пацан, лет шестнадцати-семнадцати, стал рассказывать, что он служил в ВДВ, спрашивать мой телефон. Я слушала его, и мне было очень грустно. Что, я похожа на девушку, которая верит таким глупостям? Пацан пригласил меня выпить пива. Я молча встала и пересела на другое место, между двух женщин с сумками. Те неодобрительно на меня посмотрели, а я порадовалась, что надела самое скромное платье до колен, хотя было жарко, а не мини-юбку и маечку на лямках. Как бы они тогда на меня смотрели! Я украдкой стерла помаду. Может, так хотя бы мне удастся дойти до Вовкиного дома без сопровождающих.