Здесь и сейчас - Гийом Мюссо

5 часов утра

Комната тонула в серебристом лунном свете. Безнадежный взгляд на часы. Холодок страха в животе. Я поднялся, стараясь двигаться бесшумно.

Надел рубашку, брюки, кроссовки, куртку. Лучше подготовиться заранее.

Я чувствовал: у меня за спиной Лиза. И наверное, она крепко спит. Вдруг ее рука легла мне на живот, поцелуи побежали по шее к затылку.

— Мне не верится, что ты сейчас исчезнешь, — шепнула она и подтолкнула меня к стулу возле маленького письменного столика.

Я сел на стул, она устроилась у меня на коленях, сбросив ночнушку.

Я подставил ладони, я ласкал ее груди, любуясь ими в голубоватых предрассветных сумерках. Тонкие пальчики взлохматили мои волосы. Лиза прижалась к моим губам, приподняла попку, помогая мне войти, прижалась, и мы стали ритмично покачиваться.

Она откинула голову назад. Я видел ее полузакрытые глаза, полуоткрытые губы.

Мои руки снова потянулись к ее груди, и тут все передо мной поплыло. Закружилась голова. Я стал задыхаться.

Иголочки побежали по всему телу. Перед глазами замелькали черные пятна. Ноздри щекотал сладкий запах флердоранжа.

Нет! Только не сейчас!

Лиза ускорила ритм нашей скачки, я крепко прижал ее к себе, стараясь не упустить ни одного ее стона, уцепиться за нежный запах ее кожи.

Лишь бы остаться еще на минуту. На несколько секунд.

Здесь и сейчас.

Лиза смотрела мне в глаза. Я почувствовал дрожь, пробежавшую по ее телу.

Волна наслаждения подхватила ее, понесла.

На самом ее пике она выкрикнула: «Артур!»

Но меня с ней уже не было.

Какое преступление я совершил, что должен так жестоко расплачиваться?

Какой смертный грех искупаю?

1998

Исчезающий

Торные дороги достаются слабым.

Момент пробуждения — вещь не самая приятная. Но на этот раз все проходило на удивление мягко. Вереск, безвременник, запах роз. Я очнулся на траве недавно подстриженного газона.

Протер глаза, встал, помассировал плечи. Совсем светло. День был прохладный. Деньги оказались при мне, в кармане куртки, а вот штаны спустились чуть ли не до колен, я быстренько подтянул их и застегнулся.

Солнце поднялось совсем невысоко. Деревья полыхали осенним багрянцем. Я был в саду красивого городского дома.

На ступеньках крыльца лежала газета в пластиковой упаковке. Наверное, только что принес мальчик-газетчик. Я посмотрел адрес: район Грамерси-парка. И дату тоже посмотрел — 31 октября 1998-го.

Хеллоуин.

Мирная идиллия продлилась недолго. Тишину нарушил яростный собачий лай. Ко мне кинулись два здоровенных дога, я мигом оказался на кованой решетке, а потом и по другую ее сторону. Упал мешком на асфальт. От собак спасся, но повредил щиколотку.

На такси до Амстердам-авеню. Вверх по лестнице. Звонок в дверь. И еще один. Длинный. Изумление в глазах Лизы, стоящей на пороге. Мое самолюбивое удовлетворение: в квартире нет другого мужчины. Взаимная неловкость, которую приходится преодолевать.

Мы были на разных берегах, нам нужно было наводить мосты. Мне всякий раз становилось жутко, когда я представлял себя на месте Лизы. Я понимал: ей нужно время, чтобы справиться с шоком, понимал, что мы с ней в разных временных потоках: она не видела меня больше года, я расстался с ней несколько часов назад…

Я человек исчезающий. Человек без будущего. Человек-пунктир. Жадный до жизни, но без единой перспективы. Обязанный жить быстро. Каждый день со свистом, как на русских горках. Быстро и полноценно, чтобы воспоминаний хватило на целый год.

Да, я человек исчезающий, но зато я ничего не забываю.

Как все другие дни, этот пролетел быстрее молнии. Мы вместе спешили жить и вместе горько предвосхищали расставание.

Помню улыбки хеллоуинских тыкв во всех окнах и парках.

И в книжном магазине тоже, том самом, на Юнион-сквер, где мы читали стихи Эмили Дикинсон.

Помню саксофониста, который играл в Сентрал-парке у фонтана Бетесда саундтрек к фильму «Джонни Д».

Помню, как стояли в очереди в Мэдисон-парке в закусочную «Шак-шак», чтобы полакомиться гамбургером.

На Малберри-стрит, на дворовой спортплощадке я обыграл в баскетбол подростка, который был выше меня на двадцать сантиметров.

Помню дерущуюся парочку в наземном метро в Бруклине, и у меня нет сомнений, что они любили друг друга.

Помню звонкий Лизин смех на колесе обозрения на Кони-Айленд.

И как она заправляла за ухо прядку волос.

И порывы ветра на деревянном помосте вдоль берега.

И продавца мороженого: он опускал рожки с ванильным пломбиром в горячий шоколад.

Помню, как мы с Лизой сидели и курили на пляже в Брайтон-Бич, глядя на закат солнца.

И как возвращались потом на Манхэттен.

Ряженых ребятишек на улицах, которые колотили в двери с криками: «Кошелек или жизнь?»

Помню ресторанчик возле Колумбийского университета, где, как известно, самые вкусные в Нью-Йорке сэндвичи с пастромой.

И старый кинозал в Верхнем Вест-Сайде со старыми фильмами Чаплина.

Помню, как мы старались убедить себя, что этот день никогда не кончится.

На рассвете, когда меня вновь уносило от Лизы, мозг молнией пронзила мысль: долго так продолжаться не может. Я так жить не могу.

И Лиза тоже.

1999

Корабли-призраки

Все, у кого есть хоть капля здравого смысла, знают: время меняет любовь. И в зависимости от того, сколько энергии мы в нее вкладываем, мы сохраняем ее, дорожим ею или теряем.

Первое ощущение — холод.

Ледяной воздух ожег мне лицо, сковал руки и ноги. Пронизывающий мороз сквозь одежду добрался до кожи, потом до костей.

Второе — запах.

Резкий запах сушеной рыбы, водорослей и солярки. До того отвратительный, что у меня перехватило горло и затошнило. Я даже не успел встать на ноги, как внутренности мои скрутило и изо рта полилась желчь. Я закашлялся, чуть не задохнулся и наконец поднялся. Живот у меня сводило от тоскливого ужаса. При каждом возвращении тот же стресс, тот же страх — неизвестно, где окажешься, какие опасности подстерегают.

Я разлепил веки и увидел нечто потрясающее и вместе с тем внушающее отчаяние.

Было еще темно, но край неба начал светлеть. Насколько хватало глаз, передо мной повсюду торчали остовы старых кораблей. Разной величины, потемневшие, ржавые. И каких только среди них не было — пароходы, сухогрузы, баржи, парусники с обломками мачт, катера, речные пароходики и даже ледокол.

Сотни, тысячи корабельных скелетов на кладбище кораблей.

Я понятия не имел, где я.

На горизонте не было привычной ломаной линии небоскребов. Зато где-то в стороне, похоже, торчали подъемные краны, заводские трубы и пламенел факел нефтеперерабатывающего завода.

Место не самое гостеприимное из всех возможных. Да и людей здесь не было. Тишину нарушал только плеск воды, поскрипывание старых досок и крики чаек, что кружили в предрассветной синеве.

Я дрожал как цуцик, клацал зубами. Холодно было до чертиков. При таком-то морозе да в холщовых штанах, футболке и легкой курточке! Щеки так и жгло. По моим щекам текли слезы.

Стараясь согреться, я тер себе плечи, дышал на руки, но не помогало. Еще немного, и я мог замерзнуть до смерти.

Под ногами — что-то колеблющееся, ненадежное. Не помост, не причал — какие-то мостки. И я был не в доках, а в какой-то заводи, где в стоячей воде догнивали брошенные корабли.

Апокалипсис, честное слово. Пейзаж конца света.

Выбраться отсюда можно было только пляжем вдоль берега. Я повернулся спиной к кораблям-призракам и метров сто прохлюпал по грязи, добираясь до насыпи, которая вела к берегу.

Холод подгонял меня, и я бежал, дрожа и низко опустив голову, чтобы защитить лицо от жгучего ветра.

Прошло немного времени, и я перестал чувствовать собственное тело. Мне было больно дышать. Всякий раз, когда я делал вдох, в нос и горло будто вгоняли нож.

Даже думать мне было трудно, будто и мозг был скован холодом.

Я бежал минут двадцать, пока не добрался наконец до поселка с небольшими двухэтажными домиками с крашеными крышами из дранки. Остановился возле первого. Старик в теплой куртке жег сухие листья посреди лужайки.

— Заплутал? — поинтересовался он, заметив меня.

Я обратил внимание, что на нем ковбойская шляпа, а еще у него длинные усы, пожелтевшие от табака.