Желтоглазые крокодилы - Катрин Панколь

— А я — скучная женщина? — прошептала Ирис большому зеркалу в дверце шкафа.

Зеркало не ответило. Ирис спросила еще тише:

— А Филипп сорвется с поводка?

Зеркало ответить не успело: зазвонил телефон. В трубке раздался возбужденный голос Жозефины.

— Ирис… Можно поговорить с тобой? Ты одна? Я знаю, что уже поздно, но мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Ирис уверила, что сестра ее не разбудила и не отвлекла.

— Антуан прислал девочкам письмо. Он в Кении. Разводит крокодилов.

— Крокодилов? С ума сошел!

— Вот и я так думаю.

— Я не знала, что крокодилов вообще разводят.

— Он работает на китайцев и…

Тут Жозефина предложила просто прочесть ей письмо. Ирис выслушала его, не разу не прервав.

— И что ты об этом думаешь?

— Если честно, Жози, думаю, он окончательно потерял голову.

— Но это не все.

— Он влюбился в одноногую китаянку в шортах?

— Нет, не угадала!

Жозефина рассмеялась. Ирис порадовалась за нее. Хорошо, что она смеется над этим новым эпизодом супружеской жизни.

— Он написал листочек специально для меня… и ты не поверишь…

— Ну что? Давай, Жози, говори!

— Ну так вот, я положила его в карман фартука, ну ты знаешь, такой большой белый фартук, я его надеваю, когда готовлю… И только перед сном вспомнила, что он там так и лежит… Я про него забыла… Ну разве не здорово?!

— Объясни, Жозефина, до меня иногда не доходит, что ты имеешь в виду.

— Да пойми же, я забыла прочесть письмо Антуана! Я не помчалась сразу его читать. Выходит, я потихоньку выздоравливаю, правда?

— Да, действительно. А что было в этом письме?

Ирис услышала шелест разворачиваемого листка, и звонким голосом сестра зачитала:

— «Жозефина… Я знаю, я трус, я сбежал, тебя не предупредив, но звонить не решился, потому что боялся тебя обидеть. Мне было так плохо! Здесь я хочу начать жизнь с нуля. Надеюсь, получится. Я заработаю много денег и смогу сторицей вознаградить тебя за то, что ты делаешь для детей. Дело выгорит, я заработаю большие деньги. А во Франции я чувствовал себя раздавленным. Не спрашивай, почему. Жозефина, ты добрая, милая, умная и благородная женщина. Ты была мне прекрасной женой. Я этого никогда не забуду. Я плохо вел себя с тобой и хочу наверстать упущенное. Облегчить тебе жизнь. Я буду вам регулярно писать. Тут в конце письма — мой номер телефона, звони, если что. Целую тебя и помню о нашем былом счастье. Антуан». А еще два постскриптума. Первый: «Здесь меня зовут Тонио… Это если ты позвонишь и попадешь на боя» и второй: «Странно, здесь очень жарко, а я совсем не потею». Вот… Что ты об этом думаешь?

Первое, что пришло в голову Ирис: «Как же он жалок! И сколько пафоса!» — но, сомневаясь в готовности Жозефины к таким словам, не зная, насколько она на самом деле освободилась, ответила дипломатично:

— Важнее, что ты об этом думаешь.

— Раньше ты жестче к нему относилась.

— Раньше он был членом семьи. Можно было его третировать…

— A-а, так вот зачем тебе семья!

— Ты тоже не очень-то церемонилась с матерью полгода назад. Нагрубила ей так, что она больше и слышать о тебе не хочет.

— И ты не можешь себе представить, насколько лучше я с тех пор себя чувствую.

Ирис задумалась на мгновение, потом спросила:

— Когда Гортензия дочитала письмо, ты как себя чувствовала?

— Честно говоря, не очень… Но все же я не помчалась читать письмо, адресованное мне, это же хороший знак? Наваждение прошло.

Жозефина помолчала, потом добавила:

— Хотя у меня сейчас столько работы, что времени на размышления просто не остается.

— Ты справляешься? Может, деньги нужны?

— Нет-нет, пока все нормально. Берусь за все подряд, за любую работу, — и, резко меняя тему, спросила: — А как Александр? Как у него с диктантами, есть прогресс?

Бедный Александр все лето вынужден был писать длинные диктанты, пока его кузины развлекались на пляже и ходили на рыбалку.

— Не знаю, не спрашивала… Он стал таким скрытным, таким молчаливым… Странно, но я как-то робею перед ним. Не умею разговаривать с мальчиками. Если, конечно, не надо их соблазнять! Иногда я жалею, что у меня не девочки. С ними, наверное, легче.

Ирис внезапно растерялась. Материнская любовь казалось ей вершиной, которую невозможно покорить. Невероятно, подумала она, я не работаю, и по дому почти ничего не делаю, только выбираю цветы да свечи, у меня один ребенок, а я и им-то почти не занимаюсь. Все, что Александр запомнит обо мне, это шуршание пакетов, которые я ставлю у входа, да шелест моего платья, когда я захожу поцеловать его вечером, прежде чем уйти! Ребенок, получающий воспитание на слух…

— Все, дорогая, прощаюсь, муж идет. Целую тебя и не забывай: Крюк хотел схрумкать Крика и Крока, а Крик и Крок схрумкали страшного Крюка!

Ирис положила трубку и подняла глаза на Филиппа, который стоял на пороге комнаты. «Вот и его я тоже не понимаю, — вздохнула она про себя, продолжив расчесывание своих волос. — Мне кажется, будто он шпионит за мной, крадется по пятам, ощупывает спину взглядом… Уж не нанял ли он кого, чтобы за мной следить? Может, он хочет меня подловить, чтобы подать на развод?» Молчание раз и навсегда воцарилось между ними, как очевидная необходимость, как Иерихонская стена, которую не обрушит звук трубы, потому что они не кричали, не били посуду, не хлопали дверями — даже голос не повышали. Счастливы те семьи, в которых бывают скандалы, думала Ирис. После славной ссоры становится легче. Оба выкладываются по полной и, обессиленные, падают в объятия друг друга. Наступает передышка, оба сложили оружие, поцелуи стирают обиды, смягчают упреки, объявляется временное перемирие. А у них с Филиппом — только тишина, холод, убийственная ирония, и с каждым днем пропасть между ними все глубже, расставание все неизбежнее. Ирис не хотела даже думать об этом. Она утешала себя тем, что они не одни такие, что многие пары вот так затворяются в вежливом безразличии. И никто не разводится при этом. Это всего лишь очередной этап отношений, пусть и неприятный, и может тянуться довольно долго, зато в итоге он может незаметно перейти в мирную совместную старость.

Филипп сел на кровать, разулся. Сначала снял правый ботинок, потом левый. Потом правый носок, потом левый. Каждый его жест сопровождался звуком: тук, тук, шурр, шурр.

— У тебя завтра трудный день?

— Встреча с клиентом, деловой обед, рутина, в общем.

— Надо тебе работать поменьше… Кладбища переполнены незаменимыми…

— Может, ты и права. Но я не представляю, как изменить свою жизнь.

Они говорили об этом много раз. Словно совершали один и тот же вечерний обряд. И все каждый раз кончалось одинаково: вопросом, повисшим в воздухе.

Сейчас он пойдет в ванную, почистит зубы, наденет длинную футболку и ляжет, вздыхая при этом: «сейчас, наверно, усну, как убитый…» Она ответит… Она ничего не ответит. Он поцелует ее в плечо, скажет: «Спокойной ночи, дорогая». Наденет маску для сна, поправит ее, повернется на другой бок и уснет. А она уберет свои щетки, зажжет ночник у изголовья, возьмет книгу и будет читать, пока глаза ее не закроются.

И тогда она станет сочинять историю. Историю любви, а может, какую-нибудь другую. Иногда ночью она закутывалась в простыни, прижимала к груди подушку и встречала Габора. Вот они на Каннском фестивале, на берегу моря. Идут навстречу друг другу по песчаному пляжу. Он один, под мышкой сценарий. Она тоже одна, бредет, подставляя лицо солнцу. Они сталкиваются. У нее падают очки. Он наклоняется, чтобы поднять их, выпрямляется и… «Ирис! — Габор!» Они страстно обнимаются, целуются, он говорит: «Как же я скучал по тебе! Только о тебе и думал!» Она шепчет: «Я тоже!» Они ходят по улицам Канна, по гостиницам. Он привез на фестиваль свой новый фильм, она везде его сопровождает, они поднимаются по ковровой дорожке, держась за руки, она подает на развод…

А иногда выходила другая история. Она написала книгу, книга имела огромный успех, она дает интервью иностранным журналистам в холле шикарного отеля. Книга переведена на двадцать семь языков, права на экранизацию куплены «Метро-Голдвин-Майер», на главную мужскую роль пробуются Том Круз и Шон Пенн. Доллары сами складываются в бесчисленные зеленые горки. Все говорят только о ней, ее фотографируют в кабинете, в кухне, спрашивают ее мнение обо всем на свете…

— Мама, можно я с вами посплю?

Филипп обернулся и резко ответил:

— Нет, Александр! Мы уже тысячу раз об этом говорили! В десять лет мальчики не спят с родителями.

— Мам, ну пожалуйста!

Ирис заметила тревогу в глазах сына, склонилась к нему, обняла.

— Что случилось, малыш?

— Мне страшно, мамочка… Правда страшно. Мне приснился кошмар.

Александр подошел к кровати и сделал попытку забраться под одеяло.