Боль - Радий Погодин

— Дура. — Снял ее танковый шлем. На плечи упали светло-русые волосы с пепельным оттенком, Микола присвистнул и пощупал их пальцами. Девчонка ударила его по руке. — И на кой тебе этот шлем? — проворчал он. — К твоим волосам косынка пошла бы или берет. Ферштеен — берет? И драться не нужно.

Кулаки у девчонки были крепко сжаты, даже косточки побелели. Она качнулась к своим парням. А они стояли потупившись, как бы делали от нее шаг в сторону.

А Серега насвистывал — такой музыкальный.

Васька огляделся, отцепил от ремня гранату, выдернул чеку. Фольксштурмовцы бросились на землю. Девушка закрыла темя узкими в запястьях руками.

— Салажня, — сказал Серега, прекратив свистать. — Не будет он вас гранатой глушить. Он вас на крючок возьмет… Ауфштеен! — закричал он. Гитлер капут.

Неподалеку «додж три четверти» фыркал, но заводиться пока не желал. Водитель Саша и еще двое Васькиных ребят утонули в доджевом нутре. Пушкари отцепили от тягача свою пушку и самосильно тянули ее к перекрестку.

Васька перешел на другую сторону улицы; магазин он увидел, когда Микола снял с девушки танковый шлем, и тогда же в его голове родилась эта мысль, даже не мысль, скорее импульс.

Дверь в магазин была закрыта тяжелыми жалюзи, крашенными, что прилично металлу, в шаровый цвет.

Снаряд чиркнул в стену над Васькой и ушел рикошетом, засвистав на такой высокой ноте, что все и сам Васька припали к земле. Снаряд затих внезапно — судьба ему была вонзиться во что-то мягкое, глухо охнувшее…

Жалюзи были заперты на замок у самого асфальта. Васька подложил под замок гранату и отступил за пилон, поддерживающий портик над входной нишей.

Граната хлопнула не страшно. Осколки выщербили асфальт. Вывеска над магазином дрогнула, но не упала. Некоторые мальчишки-фольксштурмовцы присели.

— И чего вы такие пугливые? В Польше ваша братва резвее была, сказал Серега и опять засвистал.

Васька подергал искривленные взрывом жалюзи. Крикнул:

— Ведите их сюда, пусть поработают!

Микола поднял жалюзи один. Старики и женщины, копавшие колодец, подошли к чугунной решетке сквера. На двери по золотистому стеклу золотом — фамилия владельца. Дверь пошла тяжело, словно ее изнутри подпирал многопудный запах духов, нафталина и воска.

В залах было сумеречно и опять-таки золотисто. Оттенок этот золотой был присущ всему магазину. Прилавки из карельской березы. Кресла, обтянутые лосиной кожей с тиснением. Сверкали свечным пламенем напольные бронзовые канделябры. Золотыми блестками над головами вихрились люстры. Солнце входило в этот раззолоченный «модахауз» сквозь жалюзи; казалось, от каждого окна к прилавкам были наклонно натянуты пучки желтых лент.

Васька вернулся к метро, взял девушку за руку и потянул. Она упиралась, смятенно поглядывая на пареньков.

— И вы, генералы, со мной, — сказал Васька. — Ком цу мир. Муттер фройен. Шнель.

— Гитлер капут, — испуганно прошептал бледный паренек с конъюнктивитными глазами, как-то неправильно Ваську поняв.

Девушка перестала упираться, пошла через улицу, но у самых дверей магазина как бы споткнулась.

Когда Васька легонько втолкнул ее в магазин, она задохнулась вроде. Многолетний, пропитавший стены и мебель запах духов и натертого паркета ее напугал. Пальцы ее отыскали Васькину руку и впились ногтями в его ладонь.

Васька не почувствовал ее острых ногтей. Вообще не почувствовал прикосновения ее руки. В золотистом сумраке Васька в деталях видел день, когда он зашелся. Еще снег не стаял. В городке том на окраине он пошел на кладбище посмотреть, нет ли противотанковых пушек, — Васькина танковая часть должна была проходить мимо кладбища. С собой Васька никого не взял мол, быстро сбегаю, вы в машине побудьте.

Кладбище было уютным, пустым и печальным. Даже на войне, даже когда за оградой стреляют, на кладбище тихо. На кладбище смерти нет. Ей там нечего делать. На кладбище было тепло и безветренно. У свежевырытой могилы стоял нахальный школьный скелет с красным флагом…

Васька легонько подтолкнул девчонку к прилавку с бельем.

— Выбирай, — сказал.

Девчонка попятилась, заслонилась руками.

Васька снял с полки белую легкую комбинацию, краснея, и фыркая, и глядя в пол, перекинул через согнутую руку трусики, лифчик, чулки…

Девчонка засмеялась вдруг громко и не робея. Мальчишки-фольксштурмовцы фыркнули тоже. Васька покраснел еще гуще. Наверное, эти не имеющие отношения к военным расчетам предметы и Васькин яркий конфуз объяснили им в какой-то мере сущность происходящего. Теперь глаза у мальчишек-фольксштурмовцев светились не только любопытством к своей судьбе, но и к предлагаемым обстоятельствам тоже.

Васька снял с вешалки платье небесно-голубое, показавшееся ему очень красивым. Приложил девчонке к груди, прикрыв им провонявшую в дезинфекционной пропарке шинель.

— Зер гут, — сказал он. — Бьютифул…

Девушка взяла у него все. Засунула комком на полку и не спеша выбрала то, что, по-видимому, было ей впору. Платье она выбрала зеленое. Посмотрев с усмешкой на Ваську, Миколу, Серегу, на своих товарищей, девчонка вошла в примерочную, сверкавшую зеркалами, и задернула занавеску.

Серега свистел мотивчик. Микола скреб щеку. На мальчишек-фольксштурмовцев снова напала робость.

В магазин вошел солдат-артиллерист, посмотрел на всех без особого интереса. Взял платок. Лицо вытер. Высморкался.

— Пот глаза заливает. Мы когда на позиции должны быть? То-то! Влепят нам, — сообщил он, запихал засморканный платок ногой под прилавок и ушел.

Васька услышал стрельбу сотки — звуки словно с оттяжкой, с некоей реверберацией.

А девушка уже вышла…

Она стояла на фоне золотистого бархата, хрупкая, как росток. Ее волосы образовали вокруг головы ореол, какой бывает вокруг фонаря в дождь.

Подбородок у нее дрожал.

Васька первым опомнился, сорвал с вешалки малиновое пальто бархатное и подал ей. Она опять засмеялась — пальто, как и то голубое платье, было на великаншу.

Она выбрала габардиновый плащ с легким зеленоватым отливом.

Микола дал ей перчатки белые. Серега — сумочку. Кто-то из мальчишек-фольксштурмовцев сунул туда пудреницу и носовой платок.

Вслед за ней они вышли на улицу.

Васька легонько тронул ее за плечо; для него она уже была в другом мире — в мире надежд.

— Цум муттер…

— Бывай, — крикнул ей Микола.

А Серега сказал с поклоном:

— Ауфвидерзеен.

Она провела руками в белых перчатках по вдруг побелевшим щекам и пошла.

Сначала она жалась к стенам. Старики и женщины, копавшие колодец, ей что-то прокричали, и она, осмелев, пошла посередине тротуара. Шаг ее стал легким и твердым. Звук высоких каблуков задорным. Весенняя свежесть ее одежды, смелость шага и радость глаз делали ее защищенной.

— Хурре, — сухо сглотнув, сказал мальчишка-фольксштурмовец с подбородком, заросшим светлой щетиной. Другой мальчишка, бледный, с конъюнктивитными веками, влепил ему звонкую и смешную на войне пощечину.

Микола разнял их.

Васька вошел в магазин, обвел рукой вешалки с одеждой.

— Шмель, генералы. Нах хауз.

Мальчишки сбрасывали с себя шинели, пилотки, кителя, брюки, и никакому фельдфебелю не приснилось бы такое быстрое переодевание.

Один за другим мальчишки выскакивали из магазина и, рыдая и размазывая слезы по грязным щекам, бросались во дворы и проулки.

Много лет спустя Васька попытается рассказать эту историю, и стушуется, и собьется уже в начале. И один из слушателей, человек постарше его, скажет:

— Сами не верите?

Васька ответит:

— Да как-то, знаете… Вроде все было проще.

— Я тоже не верю себе, когда вспоминаю, что в Берлине, в Шенеберге, работала пивная. Мы стреляли из пушек и в пивную ходили пить пиво. И в пивной шел вежливый разговор: «Битте шон… Данке шон…»

Старик в своей изразцовой кухне говорил что-то, а его интонации была уверенность, что Васька слушает его внимательно и созревает. Васька вспомнил, что по дороге старик увязывал розовый куст с дохлой кошкой, Васька потряс головой и попытался вникнуть.

— …идеи добра нанесли искусству урон не меньший, чем идеи зла, а возможно, и больший. Зло направленно и прагматично. Зло называет себя очищением. Тогда как добро именует себя спасением. Оно абсолютно.

— Трепотня, — пробормотал Васька. — Мякина. Добро — это работа.

Старик глянул на него, быстро и беспомощно мигая, и объяснил с детской обидой в голосе:

— Я, собственно, говорил о «Палеологовском возрождении» и возврате к мистическому. — Справившись с огорчением, усмехнувшись, старик спросил: Вам кофе черный или с молоком?

Васька подумал, что натурального кофе он еще я не пробовал, пил «Здоровье», ячменный, желудевый, даже свекольный.

— Со сливками, — сказал он.

Старик шевельнул седыми бровями, разлил кофе из небольшого серебряного кофейника по маленьким черным чашкам. Черные чашки стояли на золотых блюдцах.