Йоше-телок - Исроэл-Иешуа Зингер

— Подвинься! — приказывает он. — Не то растопчу!

Нищие начинают шуметь.

— Не уступай ему! — кричат они молодому человеку. — Мы сейчас позовем шамеса. Мы тебя в обиду не дадим.

Молодой нищий не произносит ни слова. Он поднимается с места, берет свой мешок, покидает теплое запечье, садится у двери и продолжает читать псалмы.

— Дурень! — кричат ему вслед бедняки. — Теленок!

Юноша не отвечает, только читает псалмы.

Ближе к вечеру, когда люди приходят на дневную и вечернюю молитвы, все нищие выстраиваются у дверей бесмедреша. Каждый выставляет напоказ свое увечье и усердно молится. Впереди стоит рыжий великан с деревянной ногой. Одноглазую женщину он заранее спровадил и теперь молится. Деревянную ногу он выставил вперед, чтобы все ее видели. Во время молитвы он украдкой щиплет другого нищего, который хочет вылезти вперед и заслонить собой его деревянную ногу. Во время шминесре бедняки тихо переругиваются — так тихо, чтобы их не расслышали и подумали, что это они так молятся. Они впиваются друг в друга ногтями.

После молитвы горожане выбирают себе бедняков и забирают их домой на ужин и ночлег.

Бесмедреш пустеет. Шамес гасит лампы, оглядывается по сторонам, подходит к поминальным свечам, выискивает среди них бедняцкие — те, что вдовы ставят за упокой душ своих мужей-ремесленников, — быстро гасит их и прячет под биму[109]. Затем, напевая, идет к двери, целует мезузу и выходит, но на пороге спотыкается обо что-то. Сначала он пугается.

«Мертвец!» — мелькает у него в голове. Мертвец, чью поминальную свечу он только что погасил.

Но вскоре к нему возвращается хладнокровие — хладнокровие шамеса, который в придачу к основной службе много лет работает могильщиком и знает, что мертвецов бояться нечего. Разглядев молодого человека, что сидит и читает псалмы, он сурово спрашивает:

— Ты кто?

— Чужак.

— Что ты делаешь?

— По миру хожу.

— А где ты был раньше? Во время молитвы?

— В бесмедреше.

— Почему ты не стоял у дверей с бродягами? Тебя бы кто-нибудь взял в дом на ужин.

Молодой человек молчит.

— Сейчас я тебя уже ни к кому не поведу. Что ты будешь делать?

— Сидеть и читать псалмы.

Шамес рассматривает чужака, оглядывает его со всех сторон и сердито бурчит:

— Экий телок.

Он подталкивает юношу ногой и решает оставить его здесь, у двери. Если этот бедняк не додумался встать перед бесмедрешем и найти хозяина, который взял бы его к себе, — он, шамес, не обязан о нем заботиться. Черт с ним! Но в тот же самый миг его осеняет мысль. Он вспоминает о Цивье — своей полунемой, засидевшейся в девках единственной дочери. И шамес задерживается на пороге.

— Ты кто? — спрашивает он чужака. — Холостяк? Вдовец?

— Скиталец, — отвечает тот.

— Как тебя зовут?

Чужак долго думает. Наконец он называет имя:

— Йоше.

«Видно, сказал наугад», — мелькает в голове шамеса. Он берет чужака под руку и ведет к себе на ужин.

— Ну и телок же ты, Йоше, — говорит он, хлюпая сапогами по грязной улочке, ведущей от бесмедреша к старому кладбищу, где он живет в доме, выделенном ему общиной. Позади него идет чужак.

Они минуют баню, что стоит в ночи как объемное пятно, громоздкий квадратный кусок темноты. Проходят через богадельню, выходят из нее к обвалившейся каменной ограде, которая тянется вокруг кладбища. За оградой непрерывно шелестят деревья.

— Кладбище, — бормочет шамес. — Ты боишься мертвецов?

— Я боюсь Бога, — говорит его спутник.

Больше шамес не разговаривает. Ему становится не по себе рядом с этим молчаливым чужаком. Вскоре они подходят к воротам с низенькой калиткой.

— Пригни голову, — говорит шамес уже после того, как юноша ударился лбом.

В прихожей стоит доска для обмывания покойников и ящичек для переноски умерших детей, в котором сидит большая кошка с котятами. Шамес прогоняет их палкой.

— Кыш, черт бы вас побрал, вам что, больше сидеть негде?

Потом он заводит чужака в маленькую комнатку, где висит медная субботняя люстра, украшенная красными бумажными цветами, и стоят две кровати с высоко взбитыми подушками, застеленные ситцевыми простынями. Простыни яркие, все сплошь в цветах и птицах.

Из-за печи высовывается растрепанная белокурая девичья голова с зелеными, как у кошки, глазами.

— Я привел гостя, — говорит шамес. — Накрывай на стол, Цивья! А спать он будет на печке. Найдешь мою старую шубу и укроешь его.

Белокурая девушка нарезает селедку с невероятной быстротой. Все так и горит в ее руках. Растрепанные волосы, полные бедра, большие груди — все колышется и трясется, когда она что-то делает. Она смотрит на чужака зелеными глазами и разражается диким, немым смехом.

— Что ты смеешься, Цивья? — спрашивает отец.

— Хи-хи-хи, — отвечает она и принимается еще яростнее резать селедку, так, что несколько кур, дремлющих на полке, в испуге просыпаются и петух внезапно начинает хлопать крыльями и кукарекать.

Цивья фартуком сгоняет его с полки:

— Кыш, кыш-ш-ш…

Чужак сидит, опустив глаза. Он мало ест и много молится. Девушка подает на стол горячую картошку, от которой идет горячий пар. Она подходит к юноше так близко, что упирается в него своей большой грудью. Вместе с паром от нее идет жар, горячее дыхание. Чужак ерзает на стуле. Девушка хихикает. Он долго произносит благословение, читает разные молитвы на сон грядущий и залезает на печку. Девушка укрывает его старой драной шубой. При этом она не переставая хихикает и щекочет его ноги и бока.

— Хи-хи-хи, — лепечет она на полунемом языке и сверкает на него сумасшедшими глазами, — хи, ты, жених, хи-хи…

Маленький настенный ночник отбрасывает бесчисленные дрожащие тени, словно черные тарелки.

Среди ночи, когда часы начинают хрипло кашлять, напрягая старый механизм, и глухо отстукивают двенадцать ударов, чужак поднимается со своего ложа, чтобы прочесть полуночную молитву[110]. Он причитает приглушенным горестным голосом и бьет себя кулаком в грудь. В комнате тихо. Слышно лишь тяжелое дыхание спящих. Раздается густой мужской храп, и через мгновение ему отвечает тоненький, женский. Чужак причитает все громче и громче. Ему вторят шелестящие деревья на кладбище. Сверчок, одинокий сверчок заводит свою жалобу в темноте за печью.

Глава 14

На следующий день после ярмарки бедняки взяли город приступом.

Горожане, как всегда, стали делить пруты между нищими, но те не брали. Ярмарка удалась, и бедняки хотели только наличных денег. Ни бумажек, ни кусочков сахара они не желали, халу возвращали обратно.

— Чтоб ты подавился своими прутами и своим сахаром! — ругались они.

Горожане кряхтели и давали гроши[111]. Богачам даже приходилось давать копейки.

Все пруты достались молодому чужаку, гостю шамеса.

Вечером он отправился к городскому габаю менять их на деньги.

— Сколько у тебя тут? — спросил габай, пузатый одышливый человечек.

— Я не считал.

— Зачем ты позволил всучить себе все эти пруты?

— Я взял, что мне дали.

— Глупый ты человек, — сказал габай, медленно перебирая грязные, в жирных пятнах бумажки, на которых стоял круглый черный штемпель с полустертыми буквами: «Прута святой общины Бялогуры». Он то и дело слюнил палец, чтобы легче было считать липкие бумажки, и испускал довольные казначейские вздохи.

Так же, как чужак не пересчитал пруты, не пересчитывал он и деньги — три пятиалтынных, что габай выплатил ему гладкими алтынами. Юноша поцеловал мезузу и вышел.

Снаружи у дверей его остановил шамес.

— Сколько заработал? — сурово спросил он.

— Не знаю. Все деньги в кармане.

— Дай я пересчитаю.

Юноша отдал ему все. Шамес медленно сосчитал монеты при свете своего фонаря и положил себе в карман.

Чужак ничего не сказал, затянул пояс и зашагал.

— Йоше, куда ты пойдешь?

— По миру.

— На ночь глядя? Тебе не страшно? Ночью в пути опасно…

— Всюду опасно.

— Ай, ну и телок же ты, Йоше! — сказал шамес. — Пойдем, пойдем со мной в бесмедреш.

Чужак повиновался. В бесмедреше шамес дал ему метлу и велел подмести, затем — принести дров и растопить печь. Потом привел его к себе домой, дал поесть и велел лезть на печку.

Йоше остался слугой в бесмедреше, помощником шамеса реб Куне.

Целыми днями он работал. На рассвете приносил дрова и растапливал огромную печь. Потом набирал воду из колодца, наполнял большую бочку и медные рукомойники, а кроме того, подметал пол, подбирал листы, вырванные из священных книг, и относил на чердак. Стекла в лампах он протирал полой одежды.

— Нечего бездельничать, иди работай! — тормошил его реб Куне каждый раз, когда он садился у двери почитать псалмы. — Псалмы будешь читать в субботу.