Йоше-телок - Исроэл-Иешуа Зингер

— Ребе, — сказал он, — надо, чтобы у меня работала одна еврейка. Эти свиньи так хотят…

Поскольку ребе упорствовал, хозяин попытался прикрыться богоугодным делом.

— Ребе, — сказал он, — она ведь сирота. Куда она пойдет?

Но раввин рассердился, пригрозил, что не даст ему читать в синагоге кадиш по родителям, если он не выгонит еврейскую бесстыдницу, и тот сдался. Он волновался за кадиш.

Богачи стали допрашивать банщика, кто из женщин реже прочих ходит в микву. Мужья следили, чтобы их жены покрывали головы как положено, чтобы из-под парика не выглядывала ни единая прядь, чтобы не было видно ни одного завитка: ни на шее, ни над ушами. Отцы следили, чтобы у дочерей была закрыта шея, чтобы они не ходили с голыми руками.

Раввин велел сочинить прокламацию. Юноши из бесмедреша, у которых был красивый почерк, написали воззвание стройными, будто печатными, буквами и расклеили на всех стенах синагогального двора, до миквы и богадельни.

«Волей Всевышнего, да славится Его имя, — гласила прокламация, — дошло до нас, что народ Израилев преступил Святой Закон. Женщины, помилуй Боже, носят под париками собственные волосы. И они не покрывают волос на лбу и за ушами, что есть большой грех, ибо это — срам, и всем известно, что такого не должно быть во Израиле. Кроме того, кормящие матери неосмотрительно кормят детей у дверей дома, на глазах у мужчин и юношей, проходящих мимо; они обнажают грудь, что приравнивается к сраму. Девицы же неосмотрительно ходят без рукавов и с обнаженной шеей. Кроме того, они поют, что есть грех, ибо голос женщины и даже голос девицы — это срам, мешающий произносить благословение. Также дошло до нас, что девицы расчесывают волосы в субботу, что равносильно зажиганию огня в субботу. И потому, в великом гневе небес, кара обрушилась на наших младенцев, не повинных ни в каком грехе. Да исчезнет смерть на веки вечные, аминь. И потому мы взываем, стучась в ворота Израилевы: непотребство должно прекратиться. Женщины, а также девицы, должны прикрывать свое тело. Все кровати следует отодвинуть друг от друга на расстояние в локоть, и женщины должны брить голову. Бедных женщин будут, с Божьей помощью, брить за счет общины; бритье будет проходить каждый день, в микве, у банщицы, по предъявлении записки от габая. Также, с помощью Всевышнего, община будет устраивать для бедняков бесплатные омовения в микве. И придет избавление для народа Израилева, и Всевышний скажет злому Сатане: довольно, и исчезнет смерть. Так говорим мы, убитые горем, выводя эти строки дрожащими руками, в тоске и унынии. Изгони из себя срам.

Под сим подписались:

Раввин реб Мейерл и женский ребе, реб Борехл.

Молодой Меир-Юда, сын блаженной памяти великого раввина, мудреца реб Шмуэля-Зеэва, глава святой общины.

Смиренный и ничтожный Борех, сын божественного ангела, пламенного столпа, реб Нисна из Торбина, и внук цадиков, проповедник святой общины.»

Всех евреев города охватил порыв набожности. Женщины натягивали чепцы и парики на уши, заматывались в шали — только глаза да кончик носа выглядывали на свет божий. Юноши после свадьбы не позволяли себе и шуткой переброситься со своими молодыми женами. Даже мальчишки из хедера не пропускали ни слова в молитвах. Ремесленники не пели за работой непристойных песенок, а служанки, идя на речку за водой, не позволяли извозчикам приставать к себе. Но это не помогло.

Эпидемия все усиливалась.

Раввин реб Мейерл вместе с реб Борехлом, женским ребе, снова созвали всех в синагогу и прокляли тех, кто грешен и не сознался в этом. Посреди недели, прочитав слихи, шамес реб Куне зажег большие свечи, как в вечер Йом Кипура перед молитвой «Кол нидрей». Йоше-телок притащил доску для обмывания покойников и поставил ее в углу. Габаи вынули из орн-койдеша свиток Торы. Все собравшиеся надели талесы и китлы[132]. Реб Куне трижды стукнул деревянным молотком о стол для чтения Торы, и раввин стал громко, пылко читать с пергамента:

— «С ведома общины и по решению раввинского суда мы обращаемся к тем, кто грешен, будь то мужчина, женщина, юноша или девица, коренной житель или приезжий, чтобы они сознались в своих грехах перед общиной, ибо великое несчастье постигло наш город, дети мрут как мухи. Из-за грехов одного человека может, Боже сохрани, погибнуть целый город, и нам надо бы, как в давние времена, когда мы жили на своей земле, выйти за городские ворота и сказать: наши руки не запятнаны этой кровью![133] Ибо тот, кто виновен в этом грехе, подобен тому, кто напал на человека в поле и убил его. Безвременно оборванные жизни малых детей взывают к нам. Пока Храм не отстроен, раввинский суд приравнивается к Храму, и нам даны высшие полномочия, поэтому мы стучим в ворота народа Израилева и говорим: будь проклят тот, кто скрывает свои грехи, будь то мужчина, женщина, молодой подмастерье или девица, еще не знавшая мужчины, коренной житель или приезжий, да сгинет его имя и да поразит слабость его чресла, да останется он посмешищем и позором в памяти Израиля, да отнимутся его руки, да ослабеют его ноги, да иссякнет его мужская сила, чтобы он никогда уже не смог произвести потомство. А если это женщина, да лишится она разума, да сгинут ее дети и да станут их имена назиданием для прочих, аминь!»

— Аминь! — с плачем повторили все мужчины и женщины.

— Шофар[134]! — сказал раввин.

Габай, одышливый толстяк, трижды протрубил.

В синагоге наступила гробовая тишина. Никто даже дохнуть не смел. Лишь случайная птица, залетевшая в синагогу сквозь разбитое окно, весело кружилась вокруг золотого льва на орн-койдеше, игралась с его высунутым красным языком и пела. Все глаза напряженно ждали. Все затаили дыхание.

Вдруг с места поднялся сойфер реб Мойше, быстрым шагом поднялся на биму и крикнул:

— Люди, я сознаюсь!

Собравшихся охватил трепет.

— Люди! — восклицал реб Мойше, и его глаза сверкали. — Я преисполнен греха. Виноват с головы до ног…

Он быстро сбежал с бимы, растянулся на пороге и взмолился:

— Люди, топчите меня, клеймите позором, плюйте на меня!

Но никто не двинулся с места. Только раввин вместе с реб Борехлом, женским ребе, быстро подбежали к нему, подняли с порога и сказали:

— Реб Мойше, да помогут нам ваши заслуги, помолитесь за нас!

Женщины кричали со своего балкончика:

— Праведник! Спаси наших детей!

Но и проклятие, наложенное на грешников, не помогло. Шамес по-прежнему тряс на похоронах кружкой для пожертвований и кричал, что милостыня спасает от смерти.

Эпидемия все усиливалась.

Так продолжалось до тех пор, пока за дело не взялся Авиш-мясник; он-то и поймал виновников.

— Проклятие, кара-шмара, — заявил своим собратьям силач Авиш, габай молельного дома мясников, в субботу после молитвы, — такими штуками никого сознаться не заставишь. Давайте-ка мы, мясники, возьмемся за работу. Поищем в городе и, если поймаем кого-то — сделаем из него фарш, не будь я еврей!..

Он целых восемь дней искал, высматривал. Всех женщин, приходивших к нему за мясом, он разглядывал, не спускал с них глаз, пока не поймал.

Вышло это случайно.

Из всех женщин, приходивших в лавку покупать мясо к субботе, последней являлась Цивья, дочь шамеса, с корзиной в руке. У ее отца, Куне, дела шли очень хорошо, и Цивья покупала много мяса, ливера, потрохов и телячьих ножек.

Авиш-мясник приставал к ней, как и ко всем прочим девушкам. Каждый день во время молитвы он давал себе слово, твердо решал, что будет вести себя прилично, набожно, не будет приставать к девушкам, да еще в такое тяжкое время! Но едва он возвращался к своей колоде для разделки туш, как забывал обо всем и не мог удержаться, чтобы не ущипнуть девушку за зад, не потянуться к пышной груди. Его руки сами тянулись туда. Жена мясника, Бейла-Доба, ленивая и сонная женщина, уже не следила за ним. Она сидела в углу и дремала, просыпаясь, только когда девушки вскрикивали:

— Авиш! Да чтоб у тебя руки отсохли!..

Приставал он и к Цивье. Она не сопротивлялась, только смеялась безумным смехом:

— Хи-хи-хи, Авиш дурак, хи-хи-хи.

И вдруг умелые руки мясника что-то нащупали. Нечто такое, что его словно обухом по голове ударило. Его озарила мысль.

— Бейла-Доба! — стал он будить жену, что дремала, прислонившись к колоде. — Бейла-Доба, я нашел! Погляди-ка на дочку нашего Кунеле!

Он прищурил один глаз, а вторым хитро покосился на округлившийся живот девушки.

— Умник! Сам не знаешь, что говоришь, — раздраженно сказала Бейла-Доба, — тебе почудилось!

— Почудилось? — заорал Авиш. — Я тебе покажу, дубина, почудилось мне или нет!

Он шагнул к Цивье и быстро надавил ей на живот обеими руками.

— Мамочки! — вскрикнула девушка, и Авиш сплюнул, глядя на жену.