Писатели Востока — лауреаты Нобелевской премии - Сергей Серебряный

События романа «Мираж», разворачивающиеся в кварталах, населенных старой турецкой аристократией, ал-Хилмийи и ал-Манйале, отображают угасание родовитых семей, нравственное вырождение их потомков. В романе «Начало и конец» новый, населенный чиновничеством квартал Гелиополис становится местом трагедии целой семьи, молодые члены которой пытаются добиться для себя лучшей судьбы.

В средние века кварталы, населенные людьми одного сословия и определенной профессии, огораживались стенами, ворота в них закрывались на ночь. В современном Каире об этом напоминают лишь сохранившиеся в топографии города названия ворот. В первой половине XX в. с ростом общественной активности среднего класса в ходе и после революции 1919 г. сословные перегородки только начинали разрушаться. Развитие буржуазных отношений открывало перед детьми мелких торговцев и чиновников возможность получить образование, даже поступить в университет, но занять после его окончания приличную должность удавалось только при наличии престижных знакомств или родственных связей.

Молодой человек, чаще всего сын мелкого чиновника, осознавший самоценность собственной личности, мечтающий пробиться наверх в обществе, где господствуют деньги, и терпящий неизбежное на этом пути крушение иллюзий, — персонаж, во многом родственный героям Бальзака и Золя, — является главным действующим — именно действующим, совершающим самостоятельные, диктуемые его самооценкой и намеченной им себе целью поступки — лицом каирских романов Махфуза. Его перемещения из квартала в квартал, из одной среды в другую соответствуют «экстенсивному» характеру освоения литературой действительности, художественного исследования образа жизни, верований, психологии, нравственных понятий, политических взглядов всех сословий каирского общества. Общества, которое уже затронуто брожением, подрывающим традиционные устои его существования. Само же перемещение персонажа — в силу обстоятельств либо из собственных побуждений — чаще всего имеет для него печальные и даже трагические последствия. Ни одна из девушек, пытающихся добиться «лучшей жизни», не находит в этом обществе иного пути, кроме торговли своим телом.

В каждом из пяти романов Нагиб Махфуз с удивительной настойчивостью возвращается к одной и той же отправной точке сюжета — неучастию отца в судьбах детей. Отец либо умер, либо тяжело болен, либо бросил семью, и это обстоятельство имеет своим следствием не только материальные лишения и пробелы в нравственном воспитании героя, но и обрыв очень важных связей с прошлым, с традицией. Герой оказывается лишенным опоры и вынужден вслепую, на свой страх и риск прокладывать себе дорогу в жизни. Мотив безотцовщины связывает между собой романы цикла и распространяется на целое поколение молодых египтян, к которому принадлежал и сам писатель. Он служит метафорой углубляющегося разрыва между поколением отцов с его патриархальными нравами и воззрениями и той частью молодежи, которая уже прониклась новыми, пришедшими с Запада идеями и утратила уважение к традиционным ценностям.

Нельзя говорить об автобиографичности кого-либо из героев романного цикла, но многим из них автор отдает отдельные эпизоды собственной жизни, личного опыта, ставит их в ситуации, сходные с теми, в которых когда-то оказывался сам. И одновременно Махфуз старается быть нейтрально объективным, давая высказаться персонажам, занимающим разные, в том числе непримиримые, позиции — ему важно охватить весь спектр взглядов и точек зрения, формирующих идеологическую атмосферу общества в описываемый период национальной истории. Именно эта авторская позиция породила критические споры вокруг собственных политических взглядов писателя.

Опыт реалистического письма, накопленный при написании пяти каирских романов, выработанный повествовательный стиль позволили Махфузу приступить к осуществлению уже зревшего у него замысла создания «романа поколений», семейной эпопеи. Как он вспоминал, мысль эта пришла ему по прочтении одной из книг по теории романа, где говорилось о романе подобного типа[62]. Примерно тогда же в Каире вышел небольшой роман Таха Хусейна «Древо несчастья» (1944), в котором кратко и довольно схематично описана история трех поколений одной семьи — своего рода прообраз нужного Махфузу типа романа в египетской прозе. Прочел Махфуз и самые известные европейские романы-эпопеи: кроме «Войны и мира», это были «Сага о Форсайтах» Джона Голсуорси, «Будденброки» Томаса Манна, «Жан Кристоф» Ромена Роллана.

Своими впечатлениями от прочитанного Махфуз поделился в 1946 г. в письме к другу юности, врачу Адхаму Рагабу, находившемуся в то время в Лондоне. «„Сага о Форсайтах“, — пишет он, — великий роман. Когда ты его прочтешь, ты убедишься, что „Сага“ — дочь „Войны и мира“ и, возможно, сестра „Жана Кристофа“. Она из того ряда пространных великих романов, подобного которым ты ждешь и от меня… Но „Война и мир“ превосходит „Сагу“. Английский роман ограничен изображением общественного строя, тогда как русский обнимает собой все человеческое, от поисков Бога до повседневной, обыденной жизни. Другими словами, Толстой универсальнее и глубже Голсуорси. У последнего англичанин — прагматик и художник, тогда как русский у Толстого — человек»[63].

Толстой ближе Махфузу, чем Голсуорси, всем строем своей духовности, размышлениями о коренных вопросах бытия, о жизни и смерти, о боге и нравственном идеале, а также своим патриотическим чувством, глубоким интересом к национальной истории. И создавая трилогию «Бейн ал-Касрейн», египетскую сагу о жизни трех поколений семьи каирского купца Ахмеда Абд ал-Гавада, Махфуз ни на миг не отвлекается от вопросов: Что есть человек? Откуда и куда он идет? Что ему надо для счастья?

«Я не успокоюсь до тех пор, пока не напишу роман, подобный „Войне и миру“ или, во всяком случае, на него похожий», — пишет Махфуз в другом письме тому же Адхаму Рагабу[64]. При этом он хорошо знает, что время длинных романов кончается, что мировая литература движется, уходя от больших эпических полотен и авторского «всезнания» в сторону интеллектуализма и отображения субъективного восприятия индивидуумом окружающей действительности. И все же его не отпускает мысль об эпическом романе. Из всего многообразного опыта западной литературы он безошибочно извлекает то, что более всего отвечает духу и потребностям литературы национальной.

«Когда мы начинали писать романы, — вспоминал Махфуз, — мы думали, что есть форма правильная и неправильная. Европейская форма романа была для нас священной»[65]. Это было сказано уже тогда, когда Махфуз переключился на поиски национально-самобытной формы арабского романа. По сути же, открытие для себя «чужой» литературы, восприятие и творческая переработка эстетических ценностей, созданных гениями других народов, было необходимым условием взросления молодой египетской литературы, обретения ею своего лица, утверждения — через сравнение — ее самобытности. В романах «Трилогии», носящих названия улочек в старых каирских кварталах, «Бейн ал-Касрейн», «Каср аш-Шаук» и «ас-Суккариййа», можно, при желании, отыскать заимствованные у европейских классиков мотивы, сюжетные ходы, художественные приемы, но это не отменяет того факта, что «Трилогия», в которой запечатлена жизнь египетского общества на протяжении четверти века (с 1917 г. по 1944 г.), — оригинальное и глубоко национальное творение египетского гения.

Некоторые египетские критики усматривают в «Трилогии» влияние «Братьев Карамазовых», находят черты сходства между Ахмедом Абд ал-Гавадом и стариком Карамазовым и между сыновьями того и другого. И все же «Трилогия», особенно ее первая книга, пронизана духом Толстого. Хотя «Братья Карамазовы» упоминаются Махфузом в числе прочитанных книг, время Достоевского для него еще не наступило.

Абсолютное большинство персонажей (всего их в «Трилогии» более пятидесяти) имеют реальных прототипов — из членов семьи, соседей, знакомых. Однако Махфуз, типизируя образы, изменяет прототипы до неузнаваемости. Автобиографический образ Кемаля, младшего сына сайида Ахмеда, автобиографичен в том смысле, что в нем сфокусирован духовный опыт целого поколения египтян, сознание которого формировалось под влиянием проникновения на Восток достижений западной цивилизации.

В «Бейн ал-Касрейн» описывается еще вполне прочный в своих устоях патриархальный мир, подпираемый тысячелетней традицией и ничем не смущаемой верой. Два полюса этого мира, обеспечивающие его целостность и своеобразную гармонию, сайид Ахмед и его жена Амина, полновластный господин и его покорная и любящая рабыня, «кроткая голубица», как называет мать ее острая на язык дочь Хадига. Два классических по глубине и полноте воплощенной в них жизни образа. Они не списаны с отца и матери писателя, отец не был таким самодуром, как сайид Ахмед, а мать пользовалась гораздо большей свободой, чем Амина. Она даже водила сына на прогулки по Каиру, в том числе в музей, где он впервые увидел мумии фараонов.