Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пызя с готовностью лезет в карман своих черных штанов, заправленных все в те же огромные, покрытые пылью яловые сапоги, и шипит, как гусь, зло и сипло, словно из его беззубого рта с напором выходит воздух:
— Н-ну и стервец, н-ну и с-стерва ты… Сколько за кружку-то?
— С других по рублю, а с вас — десять.
— Ш-што? Да ты што, а? Рехнулся? — Глаза у Пызи округляются и становятся белыми, как гривенники, рот начинает дергаться. — Издеваешься над стариком?
— Плачу тем же, Михал Семеныч. Хочу нажиться. — Я повышаю голос намерением привлечь внимание других: — Вы-то вон как нажились!
Пызя машет руками, словно комаров отгоняет, быстро смотрит по сторонам: туда-сюда.
— Тиш-ша, не ори… Фу, господи, аж в пот бросило. Ну, ин ладно, возьми десять и подавись… Давай, воду-то…
— Не-е, — нахально тяну я. — Раздумал. Давай яблоки. Кучку — за кружку.
Пызя молчит. Смотрит на меня бешеными глазами и молчит. Кажется, пройдет еще одна минута и он бросится на меня, но неожиданно наклоняется, собирает в жменю три больших яблока и протягивает их мне.
— На.
Я спокойно беру яблоки и сую их за пазуху. Потом подаю Пызе кружку с водой.
Пьет Пызя жадно, большими глотками, и при этом в нем что-то уркает: урк-урк-урк. На тощей шее, сморщенной и заросшей серой щетиной, вниз-вверх ходит остро выпирающий кадык. Опорожнив кружку, Пызя отдувается, тыльной стороной руки отирает рот. Просит:
— Дай еще кружечку.
Я молча показываю на яблоки. Пызя яростно трясет головой.
— Не надейся. Шагай. Ступай отседова к черту. Нет, погоди, подь ближе, что скажу тебе…
Я с опаской Придвигаюсь к нему: не сцапает ли опять за ухо?
— Не бойся, подойди ближе, вот так. А теперь вот что. Слышал сегодня сводку? Нет? Вот то-то… Немцы к Волге подходят, а там отец твой, поди… Эх, жалко мне тебя…
Удар рассчитан точно. На мгновение у меня даже в глазах потемнело, а в ушах прозвучал голос отца: «…будет гроза, и промочит она меня до костей… Будь мужчиной!..»
Смотрю на Пызю. Он доволен — глаза у него молодо и свежо поблескивают, а беззубый запавший рот кривится в ехидной улыбочке… Что ему сказать? У меня нет таких слов, чтобы сразить его наповал. У меня есть только большая неимоверная ненависть в груди, такая большая, что она вот-вот будет выплескиваться наружу…
Подняв ведро, я отхожу от Пызи. Теперь я до конца понял то последнее письмо от папки, и мне нужно теперь побыть одному, подумать, успокоиться. Выливаю остаток воды на землю. Кто-то рядом грубо и зло сказал:
— Пропало добро, пропали рубли, эх-ма-а!..
Кровь громкими толчками бросилась мне в голову и забилась в висках — шумно и торопливо. И я почувствовал: пылает не только лицо, но и уши, шея, грудь… Стыдно — нестерпимо, до слез!.. Не взглянув на того, кто сказал эти слова, пошел к штакету — там лаз есть. Поскорее бы выбраться из этого проклятого места! Ноги моей не будет больше здесь — никогда, никогда!
21
Домой возвращаюсь один. Я должен был подождать Арика и Вальку, но дожидаться не стал. Это не по-товарищески, и Валька Шпик, конечно, скажет мне об этом в глаза. Я даже представил, как он будет говорить: живот вперед, маленькие круглые глаза затвердеют, упершись мне куда-то в переносицу, руки за спину… Но мне все равно. Меня нисколько не волнует, что скажет Шпик, как будет смотреть Арик… Мне не до них. В ушах звучит назойливо и пугающе: «Немцы к Волге подходят, а там, поди, твой отец… К Волге… К Волге подходят…»
Я видел Волгу только на ученической карте. Синяя жилка, петляющая с севера на юг. От нее до западной границы — тысячи километров… Неужели немцы такие сильные, что их нельзя остановить? Ведь били же их, русские раньше… Еще Александр Невский семьсот лет назад в Чудском озере топил… И зимой в прошлом году под Москвой им дали по шеям… «К Волге подходят… а там твой отец…»
Из калитки нашего дома вышла женщина-почтальон. Через плечо — тяжелая сумка, набитая газетами и письмами. Я хорошо знаю почтальона в лицо. У нее измученные зеленые глаза, твердые тонкие губы, острый подбородок, из-под косынки на лоб всегда выбивается прямая русая прядка, и она маленькой нервной рукой то и дело заправляет ее под повязку. Я окликаю:
— Тетя!
Она оборачивается и над усталыми своими глазами сводит к переносице тонкие брови. Погромыхивая ведром, робко подхожу к ней. С надеждой спрашиваю:
— Смелковым писем нет?
Она продолжительно смотрит на меня и, наверно, вспомнив, вдруг улыбается:
— Есть. Под дверь подсунула — дома у вас никого нет…
В улыбке она открыла белые зубы, и лицо ее от этого сразу помолодело, стало красивым.
— Иди, иди, тебе письмо…
— Мне?
— Тебе, — кивнула она, продолжая улыбаться. — Василию Петровичу Смелкову… Ведь это ты — Василий Петрович?
— Спасибо, — не отвечая на вопрос, тороплюсь я. — Большое спасибо…
Письмо от отца. Я сразу узнал его почерк. И почтальонка сказала правду: на мое имя. От волнения не могу вскрыть конверт. Да, письмо в конверте. Раньше папка присылал просто треугольники, а сегодня в конверте…
«Вася, сынок, здравствуй!
Сегодня у меня хороший день, и я решил поделиться своей радостью с тобой. Сегодня мне вручили орден Красной Звезды. Товарищи поздравили меня, пожелали хорошо бить фрицев. И я постараюсь выполнить их пожелание…
Вспомнил и думаю сейчас не только о тебе, нашей маме, но и о твоем дедушке — моем отце. Я рассказывал тебе о нем — помнишь?
Он был сильный и крепкий человек. Мастеровой. Умел все делать: и плотничать, и столярить, и кузнечить. Работал он ловко, словно песню пел, и вещи делал такие, что залюбуешься, глаз не отведешь. А жил бедно, хуже некуда. Семья у нас большущая была — я по счету шестой. И когда началась гражданская война, ушел твой дед добывать светлую долю, бороться за Советскую власть. Служил конником в дивизии Василия Ивановича Чапаева…
Ты, наверное, знаешь, что чапаевцы освободили наш город от беляков? В этих боях участвовал и твой дед. Здорово, говорят, рубал он белогвардейскую сволочь. Сам Чапаев благодарил его за это перед всеми бойцами. А когда дивизия Чапаева покидала город, твой дед остался наводить в нем порядок, устанавливать нашу власть. Да не пришлось ему до конца довести свое дело…
В тот
