Борис Пастернак. Времена жизни - Наталья Иванова

1) «Я отказался от романтической манеры. Так получилась неромантическая поэтика…»; 2) «существеннейшее… амбическое»; 3) «„Барьеры“ первая, пусть и тощая моя книга. Этим я занимаюсь сейчас. Учусь писать не новеллы, не стихи, но книгу новелл, книгу стихов и т. д.»

(письмо родителям 11 февраля 1917 г.).

Книга прошла фактически незамеченной – в непоэтическое время она появилась на свет.

Книгу открывало «Посвященье», позже переименованное во «Двор». В этом «Посвященье» Пастернак на самом деле зашифрованно обращается к поэтам своего братства и круга:

Крепкие тьме – полыханьем огней!

Крепкие стуже – стрельбою поленьев!

Стужа в их песнях – студеней моей,

Их откровений темнее затменье.

Обращаясь к ним, Пастернак словно бы призывает к празднику, к преодолению сопротивления в творчестве:

Отгородитесь от вьюги в стихах

Шубой; от ночи в поэме – свечою.

Полным фужером – когда впопыхах

Опохмеляется дух с перепою.

Одним из приемов новой книги стал завораживающий повтор.

В «Посвященье» самое «сильное», ударное слово стоит в начале строки, а не в конце, и не рифма его многократно отзвучивает, а повтор:

Мелко исписанный снежной крупой,

Двор, – ты как приговор к ссылке,

На недоед, недосып, недопой,

На боль с барабанным боем в затылке!

Двор! Ты, покрытый усышкой листвы,

С солью из низко нависших градирен;

Шин и полозьев чернеются швы…

. .

Двор, этот вихрь, что как кучер в мороз…

. .

Вихрь, что как кучер облеплен; как он…

. .

Двор, этот ветер тем родственен мне…

Образ ветра между тем обозначает вдохновенье…

Таким же образом многократно повторены – в крещендо, до форте – и вихрь, и «старческим ногтем» небес, и – «кучер», и – «снегом порос», «снегом закушенным», «снегом по горло набит»… Кроме повтора слов и словосочетаний, Пастернак нанизывает слова одного синтаксического ряда, как бы перебирая их вслух, выбирая ряд предметов или действий по аналогичной грамматической конструкции: «Недоед, недосып, недопой», «взят, перевязан, спален, ослеплен, задран… прикручен» и вдруг – неожиданно – перечисляет предметы и понятия далекие, на первый взгляд разнорядные:

С улиц взимает зима, как баскак,

Шубы и печи и комнат убранство…

Или:

И без задержек, и без полуслов,

Но от души заказной бандеролью

Вина, меха, освещенье и кров

Шлите туда, в департаменты голи.

(Хотя на самом деле все понятно: сообщение с друзьями-поэтами у Пастернака на Урале шло через «заказные бандероли», и именно так, по почте, приходило дружеское тепло в его «департамент».)

Динамическое усиление передается и через многократное обращение:

Люди, там любят и ищут работу.

Люди! Там ярость сановней моей.

Люди! Там я преклоняю колени.

Люди…

Усиливается ряд однокорневыми словами: «тьме – темнее – затменье», или семантически близкими понятиями, по нарастающей: «снежной крупой – мерзлый – снегом – снегом – вихрь – снегом – ветер – с полярных морей – стуже – стужа – зима – зимнего ига – вьюги». Столь же вихреобразно выстроен повторами-воронками «Дурной сон»:

Прислушайся к вьюге, сквозь десны процеженной,

Прислушайся к зáхлесням чахлых бесснежий.

Разбиться им не обо что, – и заносы

Чугунною цепью проносятся по снегу.

Проносятся чересполосицей, поездом,

Сквозь черные десны деревьев на сносе,

Сквозь десны заборов, сквозь десны трущоб.

Дважды – «прислушайся», дважды – «проносятся», трижды – «сквозь десны». Движение убыстряется, предметы мелькают, звук нарастает к восклицанию от шепота начального («прислушайся к вьюге»):

Сквозь тес, сквозь леса, сквозь кромешные десны

Чудес, что приснились Небесному Постнику.

Он видит: попадали зубы из челюсти

И шамкают зáмки, поместия – с пришептом,

Все вышиблено, ни единого в целости!

Действительно, как в дурном сне, наплывают друг на друга повторяющиеся, однотипные синтаксические конструкции – «от зубьев пилотов, от флотских трезубцев, от красных зазубрин…», «…не может проснуться, не может, засунутый в сон на засов…», «за косноязычною далью… за челюстью дряхлой, за опочивальней…», «на бешеном стебле, на стебле осиплом, на стебле, на стебле зимы измочаленной», «Он сорван был битвой, и, битвой подхлестнутый…» Стихотворение и заканчивается многоточием, вдруг оборванным – оборванным из-за дурной бесконечности – повтором. Пастернак продолжает быть музыкально-гармоничным, и повтор для него отчасти реализует – в поэзии – развивающуюся с вариациями тему, например, в звучании вальса («Сочельник»):

И хлопья мелькают, как лампы у пояса.

Как лампы у пояса. Грозно, торжественно

Беззвездно и боязно. Ветер разнузданный

Осветит кой-где балаганное шествие —

«Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!»

Принцип повтора создает иллюзию постоянного движения, кружения, действия, развития. Молодой Пастернак причастен стихии, он «впускает» стихию в каждое стихотворение или стихи отпускает в стихию – ветра, метели-заговорщицы, вьюги, стужи, бури: «бушует – ветер разнузданный – взмах лампиона – взмыли». (Настоящую стихию метели, ветра, тайги – «кромешного леса» – Пастернак встретил здесь, под Пермью.) В «Поверх барьеров» есть стихи, чрезвычайно близкие по поэтике к Маяковскому: «Полярная швея», «Артиллерист стоит у кормила…», «Осень. Отвыкли от молний…», «Как казначей последней из планет…». Гигантизм – во всемирном масштабе фигуры непонятого поэта, эдакой «земшарности»:

Как казначей последней из планет,

В какой я книге справлюсь, горожане,

Во что душе обходится поэт,

Любви, людей и весен содержанье?

Или:

Сколько жадных моих кровинок

В крови облаков и помоев и будней

Ползут в эти поры домой, приблудные,

Снедь песни, снедь тайны оттаявшей вынюхав!

«Мateria Рrima»

И облака,

Раздольем моего ночного мозга

Плывут, пока

С земли чужой их не окликнет возглас,

И волоса

Мои приподымаются над тучей…

«Но почему» Сердце поэта вмещает весь мир:

Поэт или просто глашатай,

Герольд или просто поэт,

В груди твоей – топот лошадный

И сжатость огней и ночных эстафет.

«Баллада»

Поэт «ревнивой тоской» противостоит «толпе», буржуазному миру с его «салопами» и «коврами»; фигура поэта глобальна, и в то же время – он существо без кожи, хрупкое и ранимое, безрассудное и отверженное. В «Поверх барьеров» торжествует версия поэта – «казначея человечества», отвечающего за «содержанье трагедий, царств и химер».

Книга своей новизной замечательная, незаслуженно находящаяся в тени последующей и знаменитой «Сестры моей жизни», «Поверх барьеров» не только присоединяется к переживающей период торжества поэтике футуризма, но и фиксирует неожиданные, свободные, ни к каким «школам» и «рамкам», «системам» и «барьерам» не присоединимые, самостоятельные поэтические открытия Пастернака – как в живописных, могучих «Мельницах»:(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});