Когда отцовы усы еще были рыжими - Вольфдитрих Шнурре

- Ну, чего тебе? - недружелюбно спросил парень, когда я подошел к нему. - Ты что, не знаешь, здесь без дела шляться запрещено?

Я не в состоянии был ответить ему, до того странно он выглядел. Из-под плоской черной шляпы на уши ему спадали два черных косматых локона, он был в длинном, чуть ли не до пят, одеянии, из-под которого виднелись залатанные сапоги для верховой езды.

- Эй, - сердито произнес он, - я тебя спрашиваю. Я промямлил, что мне надо кое-что передать одному человеку там, на рынке.

- Кому? - спросил парень.

Я затаил дыхание и задумался. И вдруг мне вспомнилось это красивое имя!

- Господину Шатцхаузеру! - быстро сказал я. Он склонил голову набок и бросил на меня такой взгляд, словно хотел увидеть меня насквозь.

- Я отведу тебя к нему, - заявил парень.

Он встал, схватил меня за шиворот, и мы с ним побежали вдоль палаток, через манеж, - мимо доброй сотни великолепных лошадей и громко, возбужденно уговаривающих друг друга людей, от которых так замечательно пахло табаком, кожей и конюшней.

В конце манежа стояли три горячих вороных коня, они все трое пританцовывали, каждого из них держали на коротком поводу. И тут какой-то человек в засаленной жокейской шапочке, сдвинутой на затылок, подал знак, и цыган, державший первую лошадь, побежал с ней по кругу. Поразительное было зрелище, как оба они, взметая пыль, рысцой неслись по песку. Темная грива лошади была переплетена желтой соломой, суставы перевязаны красным, а серьги цыгана то и дело взблескивали на солнце.

- Арон, - сказал парень, - я тут привел к тебе...

Я и не заметил, что мы остановились перед большой, толстой лошадью серо-зеленой масти, она казалась заплесневелой, ее косматая грива напоминала осыпавшуюся елку, а при взгляде на широченные, потрескавшиеся копыта создавалось впечатление, будто лошадь стоит на черепахах. Пожалуй, более уродливой лошади я никогда не видел.

Ее держал на поводу маленький кривоногий человек в непромокаемой куртке и в потертой клеенчатой шапке. На минуту он перестал уговаривать какого-то краснолицего дядьку, который беспрерывно бегал вокруг страшилища, держа в зубах окурок и почесывая подбородок. Кривоногий мельком взглянул на меня.

- Подержи-ка, - сказал он и передрал мне повод, - я когда говорю, мне надо, чтоб руки были свободны.

- Слушаюсь, господин Шатцхаузер, - быстро отвечал я.

Парень, что меня привел, посмотрел на меня сверху вниз, наморщив лоб, а я, сколько мог непринужденно, глядел мимо него.

- Выходит, его правда, - спросил он, - да?

Господин Шатцхаузер как раз с новыми силами принялся уговаривать краснолицего.

- Что ты мне мешаешь, Айтель? - сказал он, не опуская поднятой, точно для клятвы, руки.

Парень пожал плечами и ушел.

Я уже не раз бывал свидетелем того, как люди расхваливают что-то очень неважное, но никогда не считал возможным, чтобы такую мерзкую лошадь с поразительным упрямством называли прекрасной и великолепной, как это делал господин Шатцхаузер. То есть он не только называл ее прекрасной, он превращал ее в прекрасную лошадь. Он был волшебник. Чем больше он, продолжая заклинать покупателя, гладил толстую лошадь своими маленькими, беспокойными ручками, тем красивей она становилась. Она буквально расцветала от его похвал, и постепенно все остальные лошади стали казаться жалкими и невзрачными по сравнению с нашей. Я не мог взять в толк, как же это я сразу не заметил, до чего она красивая, сильная и породистая.

Краснолицый перестал скрести свой подбородок. Он выглядел немного обалдевшим, но отчасти и виноватым. Наверно, ему стало ясно, что он неверно оценил лошадь.

Однако господину Шатцхаузеру этого было мало.

- Все, что я тут говорил о силе этого дивного зверя, можно сказать и о его душе. Какая глубина чувств!

Краснолицый беспокойно жевал свой окурок.

- Ладно уж, дело сделано.

Лицо господина Шатцхаузера мгновенно стало печальным.

- А мне-то каково с нею расставаться, - проговорил он внезапно упавшим голосом. - Столько лет горе и радость, все пополам, а теперь вот такие обстоятельства, что эту жемчужину приходится продавать за бесценок.

- Ну-ну, - сказал краснолицый, открывая бумажник, - за бесценок? Но позвольте?!

- Что вы хотите! - строго сказал господин Шатцхаузер. - Вы платите за лошадь. А как быть с преданностью этого животного? Его преданность вы получаете в придачу.

На это краснолицый ничего возразить не мог. И принялся, бормоча себе под нос, отсчитывать деньги. Тут снова налетел ветер и стал считать с ним вместе. Вдруг солнце, игравшее в надраенных до блеска лошадиных крупах, погасло, я быстро взглянул на небо, синева стала свинцовой, и вдали, за Панков-Хайнерсдорфом, стеной вырастала грозовая туча.

Не знаю почему, но я вдруг вспомнил о Фриде. Наверно, потому, что она говорила: я, мол, ни на что не гожусь, а сейчас я один крепко держу эту громадную лошадь.

Господин Шатцхаузер, кивая, пересчитал деньги, потом сунул их в большой защелкивающийся кошелек и, подмигнув, протянул краснолицему руку, тот размахнулся и звонко хлопнул его по ладони.

- До свидания, Лизхен, - сказал господин Шатцхаузер, потерся носом о лошадиную морду и нежно подул ей в ноздри.

Лошадь приподняла губу и слабо улыбнулась.

- Она обиделась, что я ее продал, - мрачно сказал господин Шатцхаузер. - Теперь вы видите, до чего она чувствительная.

- Давай сюда повод, - потребовал краснолицый.

Я бросил ему повод; я вдруг его возненавидел. Уж очень жалко было отдавать ему такую прекрасную, душевную лошадь, только один человек мог владеть ею, но он-то ее и продал.

- Что за рожу ты скорчил, - спросил господин Шатцхаузер, когда краснолицый увел лошадь, - или ты поверил в то, что я тут ему наплел?

У меня сжалось сердце.

- Вы его обманули?!

- Я продал ему лошадь, - отвечал господин Шатцхаузер.

- Но ведь вы же чуть не полчаса ее расхваливали! - воскликнул я.

- А почему бы мне ее не расхваливать? - осведомился он. - Это была злобная и неуклюжая, упрямая, ленивая и абсолютно омерзительная тварь. Ее хозяин привел ее мне два дня назад, так он был в отчаянии из-за этой великанши. А разве, сказав правду, я угодил бы им обоим?

Я не знал, что ответить. Я всегда думал, что с определенной точки зрения говорить правду самое правильное. Но возможно, что у господина Шатцхаузера эта самая точка была запрятана очень глубоко.

- Идем, - сказал он, - ты мне здорово помог, по этому случаю надо нам с тобой выпить пива.

Я был страшно горд.

- Конечно, - согласился я, - с удовольствием.

Через пыльный манеж мы направились к выходу. Вдали гремел гром. Лошади в загонах забеспокоились, они фыркали, ржали, прядали ушами, а люди вокруг озабоченно и сердито смотрели на небо.

В своей будке у входа за конторской книгой и денежной шкатулкой сидел парень, который провел меня на торг. Он вдруг показался мне гораздо старше, но дело было в пенсне, которое он нацепил.

Господин Шатцхаузер заплатил ему за место, а парень аккуратно занес эту сумму в свою книгу.

- Что я еще хотел спросить тебя, Арон, - сказал он и поверх пенсне смерил меня подозрительным взглядом. _ Вот этот малец, какие у тебя могут быть с ним дела? Или он явился незваным?

- Он явился просто из любопытства, - ответил господин Шатцхаузер и положил руку мне на плечо.

- Любопытным сюда ходить не положено, - сказал парень, - ты же знаешь, это запрещено, Арон.

- Любопытство на Конном рынке запрещено, - заметил господин Шатцхаузер, - да, Айтель, ты прав. Но разве запрещено любопытство к жизни?

- Как снаружи, так и внутри, - твердил свое парень.

Господин Шатцхаузер воздел руки к небу.

- Кто смотрит на стену снаружи, тот хочет проникнуть внутрь, а кто изнутри смотрит на небо, тот хочет наружу. Так было всегда.

- Что было всегда, еще не обязательно правильно, - возразил парень.

- Вот именно этим наш мальчуган и руководствуется, - сказал господин Шатцхаузер. Парень молчал.

- Он только исполняет свой долг, - сказал мне господин Шатцхаузер, когда мы шли к повозке.

А я сказал:

- Мне очень жаль, что я рассердил этого парня. Господин Шатцхаузер пожал плечами.

- Ничего не поделаешь. Ты хорошо сделал, что наплевал на запрет. Только как ты набрел на мое имя?

- Просто оно мне понравилось, - объяснил я. - Вот же оно написано на табличке.

- Так, так, - произнес господин Шатцхаузер, подходя к повозке. - А с чего это табличка так блестит?

- Я ее протер, - отвечал я.

Он надвинул шапку на лоб и некоторое время молчал.

- Гопп, - сказал он вдруг неприветливо. - Сейчас сядем с тобой на козлы. - Он забрал у лошади торбу и подтянул подпругу.

Мы тронулись.

Это была, наверно, самая прекрасная поездка в моей жизни. Мы проехали небольшое расстояние в сторону Вайсензее, все время рысью, удирая от грозы, а ветер дул нам в спину, засыпая в уши и за воротник колючие песчинки, мимо домов цвета серы со свинцово-серыми окнами и дальше... а над нами сыплющие искрами электропровода и чирикающие стрижи, они сейчас летали очень низко, чтобы успеть до дождя поймать еще несколько мух.