За кулисами тайных событий - Василий Ставицкий

«…Александр Васильевич встречал меня, и мы не узнали друг друга: я была в трауре, так как недавно умер мой отец, а он был в защитного цвета форме. Такими мы друг друга не видали. На другой день я отыскала вагон, где он жил, не застала и оставила записку с адресом. Он приехал ко мне. Чтобы встретиться, мы с двух сторон объехали весь земной шар, и мы нашли друг друга».

Формирование воинских частей для борьбы с большевиками шло туго. Мешали всеобщая неразбериха и сопутствующие ей воровство, болезненное самолюбие вчера еще абсолютного «хозяина» КВЖД генерала Хорвата. Мешала разраставшаяся со скоростью чумной эпидемии «атаманщина» — Семенов, один из самых известных, не терпел никакой конкуренции в борьбе за первенство и власть и ни перед чем не останавливался в «пресечении». Но более всего мутили воду японцы, завязавшие в Приморье и Восточной Сибири сложную военно-дипломатическую игру.

«А. В. приходил измученный, совсем перестал спать, нервничал, а я все не могла решиться порвать со своей прошлой жизнью. Мы сидели поодаль и разговаривали. Я протянула руку и коснулась его лица — в то же мгновенье он заснул. А я сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его…и тут я поняла, что никогда не уеду от него, что, кроме этого человека, нет у меня ничего и мое место — с ним».

Адмирал отправился в Токио: в дела на КВЖД нужно внести ясность.

Японцы безукоризненно протокольно вежливы — «все понимаем» — но не более того. От прямых разговоров с восточным изящество уходят: вопрос о характере участия Японии в надвигающихся событиях — очень тонкий и очень сложный вопрос, для его решения нужно много, очень много времени. Начальник японского генерального штаба Ихара предлагает Колчаку, пока высшие инстанции обдумают все тонкости решения, пожить в Японии и подлечить его безусловно драгоценное здоровье.

Наступает окончательная ясность в их личных отношениях.

«Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне».

Анна Васильевна возвращается во Владивосток — для получения проездных документов на поездку в Японию и для последнего разговора с мужем. Разговор мучительный: ведь было, все было в жизни — юность, и счастье, и ослепительная любовь, и все эти годы этот человек служил ей так преданно и беззаветно!

Но то, что вошло в их жизнь, водоворотом затягивая и оставшихся близких, сильнее их воли. От неизбежного не уклониться.

Простились без сцен: оставляемый ею человек — отец их ребенка.

Обрывается — тоже не без мучительности — и прошлая личная жизнь адмирала.

И здесь понимают друг друга без упреков и обвинений.

Судьба сильнее самых сильных.

«Никогда я не говорила с А. В. о его отношении к семье, и он только раз сказал о том, что все написал С. Ф. Как-то раз я зашла к нему в кабинет и застала его читающим письмо… он мне сказал, что С. Ф. написала ему, что хочет только создать счастливое детство сыну».

Сложны отношения между двумя этими женщинами, наделенными от природы чистым истинным благородством: в них, этих отношениях, присутствует многое, но нет одного: унижающей ненависти.

«…И до сих пор, когда ее давно уже нет в живых, мне все кажется, что, если бы довелось нам встретиться, мы не были бы врагами. Что бы то ни было, я рада тому, что на ее долю не выпало всего того, что пришлось пережить мне, так все-таки лучше.

…Я вспоминаю ее с уважением и душевной болью, но ни в чем не упрекаю себя. Иначе поступить я не могла».

«Был июнь (июль) месяц, ясные дни, тихое море. Александр Васильевич встретил меня на вокзале в Токио, увез меня в «Империал-отель». Он очень волновался, жил он в другом отеле. Ушел до утра.

Александр Васильевич приехал ко мне на другой день. «У меня к Вам просьба» —? — «Поедемте со мной в русскую церковь».

Церковь почти пуста, служба на японском языке, но напевы русские, привычные с детства, и мы стоим рядом молча. Не знаю, что он думал, но я припомнила великопостную молитву «Всем сердцем». Наверное, это лучшие слова для людей, связывающих свои жизни.

Когда мы возвращались, я сказала ему: «Я знаю, что за все надо платить — и за то, что мы вместе, — но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все согласна. Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том, за что пришла эта расплата».

«Александр Васильевич увез меня в Никко, в горы.

Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит — возьми одр свой и ходи: одр — это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: «Мы удалились под сень струй».

Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный».

…А потом были Омск, Директория (одно из многочисленных временных правительств, нарывами рассыпавшихся на тысячеверстных пространствах от Урала до тихоокеанских берегов; провозглашая общую цель — возрождение России, все они решительно расходились в способах ее достижения), пост военного и морского министра. Переворот в пользу более привычной для тогдашнего «массового сознания» диктатуры. Крест Верховного Правителя, принятый добровольно, в силу убеждений, долга и чести. Разлад в ближайшем окружении, когда под давлением меняющихся обстоятельств и, как сказали бы теперь, политической конъюнктуры одни оказались трусами, другие подлецами, третьи — заурядными мошенниками-приспособленцами, искавшими в идее, за которую адмирал пошел на смерть, личные, притом не только политические, барыши. Тайные, за спиной Колчака, игры «союзников». «Великое сидение» в милостиво объявленном ими «нейтральным» Нижнеудинске, где адмирал, предоставив своему конвою (то есть людям, которые, как он думал, пойдут, так же как и он, до конца) право свободного выбора дальнейшей судьбы, оказался брошенным на произвол судьбы и за одну ночь поседел. Белочехи, занявшие место разбежавшихся и вскоре превратившиеся в конвойных совсем иного толка. И, наконец, Иркутск и тюрьма. И поспешный расстрел без суда и следствия, на основании быстрого разбирательства, проведенного исключительно в целях «революционной целесообразности».

«В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он посмотрел на меня, и на миг у него стали веселые глаза, и он сказал: «А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии». И после паузы: «Есть о чем вспомнить». Боже мой…»

Пять лет мучительной и целомудренной любви.

Всего месяц сжигающей близости.

И всю жизнь — расплата.

…Где ты был, Бог, если ты есть, и куда же смотрели твои глаза?

Тюрьма и в лучшие дни (если в разговорах об этом государственном институте допустим такой стилистический оборот) не мед и не сахар. А что такое тюрьма в находящемся на военном положении Иркутске с его каленой зимой, да еще когда она, тюрьма, по крышу набита «врагами», чья жизнь полностью зависит от градуса революционности в настроении любого из новых хозяев положения?

Что должен делать, что должен чувствовать «враг», когда он — женщина не полных двадцати семи лет, но «враг» из «особых»: хоть и гражданская, а жена самого Колчака?

Первое, что она делает, — с немалым риском переправляет на волю, в поезд адмирала, где томится в ожидании будущего немногочисленная теперь поездная обслуга, записку: «Прошу передать мою записку в вагон адмирала Колчака. Прошу прислать адмиралу: 1) сапоги, 2) смены 2 белья, 3) кружку для чая, 4) кувшин для воды и таз, 5) одеколону, 6) папирос, 7) чаю и сахару, 8) какой-нибудь еды, 9) второе одеяло, 10) подушку, 11) бумаги и конвертов, 12) карандаши. Мне: 1) чаю и сахару, 2) еды, 3) пару простынь, 4) серое платье, 5) карты, 6) бумаги и конвертов, 7) свечей и спичек.

Всем вам привет, мои милые друзья. Может быть найдется свободный человек, кто мне принесет все это, из храбрых женщин. Анна Тимирева. Сидим в тюрьме, порознь.»

Ей втолковывают: адмиралу грозит стенка, а ты о теплом белье, канцелярских принадлежностях и папиросах. Может, еще книг затребуешь? Она стоит на своем: адмиралу, страдающему хронической пневмонией и суставным ревматизмом после полярных экспедиций и службы на миноносцах (палубы их всегда накрывала волна, в их помещениях всегда стояла тяжелая сырость) без всего этого в ледяной одиночке верная и скорая смерть. Без книг и папирос в его теперешнем состоянии можно сойти с ума.

(Ее призыв услышали те, кто, как писали в старину, оказался в поле духовно-нравственного притяжения адмирала: волею обстоятельств занесенные в Иркутск российские интеллигенты, видевшие в Колчаке в первую очередь одного из образованнейших людей России.