За кулисами тайных событий - Василий Ставицкий

Власти молчат.

Она пишет снова: «Прошу вызвать меня на допрос, т. к. вторую неделю я сижу, не зная, в чем обвиняюсь и на каком основании арестована».

И на это заявление не отвечают.

Только 12 ноября ее отправляют в представительство ВЧК по Сибири в …Новониколаевск, теперешний Новосибирск.

Здесь 22 ноября 1921 года Анна Васильевна снова пишет — теперь уже представителю ВЧК по Сибири Павлуновскому: «Я сижу в тюрьме уже 7-й месяц и до сих пор мне даже не известно, в чем я обвиняюсь. Я очень прошу Вас сообщить мне: в силу каких именно моих поступков я арестована и даже привезена сюда из Иркутска. Сама я решительно не знаю за собой ничего, что могло бы послужить поводом для ареста за то недолгое время, что я пробыла на свободе после моего выхода из Омского лагеря. За се время моего сиденья меня даже ни разу не допрашивали. Но раз уж Вы нашли нужным затребовать меня из Иркутска, я прошу Вас разрешить мне прогулку и чтение, в чем мне здесь отказано».

Как бы ответ на это заявление ее «обычным порядком» допрашивают … и отправляют в Москву, в Следственную часть при Президиуме ВЧК с запиской «для служебного пользования» от Павлуновского Фельдману: «Освобождать ее ни в коем случае нельзя — она связана с верхушкой колчаковской военщины и баба активная!»

1 февраля 1922 года Анну Васильевну Тимиреву вводят во двор Бутырской тюрьмы.

17 февраля она пишет ведущему ее дело следователю Лачевскому: «В продолжение 9-ти месяцев своего заключения, пока мое дело переходило из одной инстанции в другую, а я переселялась из тюрьмы в тюрьму и из города в город — я очень терпеливо ожидала его решения. Но теперь, кажется, ждать нечего, раз мое дело и я сама находимся в распоряжении ВЧК, а мне до сих пор, несмотря на Ваше обещание, даже не предъявлено обвинения. Из этого я делаю вывод, что в сущности никакого обвинения и нет, что меня нисколько не удивляет, т. к. никакого преступления за собой я не знаю. Поэтому я прошу Вас в недельный срок вызвать меня, предъявить мне и доказать обвинение. Если этого не будет сделано, то я предупреждаю Вас, что с 25-го февраля я объявляю голодовку, требуя освобождения, и буду продолжать ее хотя бы со смертельным исходом, т. к. это единственное средство протеста, находящееся в моем распоряжении».

14 апреля 1922 года Президиум ГПУ, заслушав дело Тимиревой, постановил: из-под стражи ее освободить, так как «виновность ее в контрреволюции не доказана за неимением вещественных доказательств». С нее берут подписку о невыезде из Москвы.

Она поселяется у брата Ивана, музыканта Большого театра и Театра Революции. Работу (по всем признакам классовый враг, к тому же и судимости!) найти, естественно, не может. Живет на деньги, которые выручает, продавая кое-какие вещи.

Случай знакомит ее с Всеволодом Константиновичем Книпером. В их судьбах много печального общего: он тоже из «бывших» и тоже, в сущности, живет на птичьих правах, хотя и имеет работу — коммерческий агент Туркменторга. Будучи, впрочем, квалифицированным инженером.

Не сразу, но они решают остаться вместе. Брак их, впрочем, больше похож на уговор. На ее прошлое он не посягает. Просто встретились два обездоленных человека, чтобы не погибнуть поодиночке.

А дальше — как бег по кругу, с остановками разной длительности каждый раз в новых местах. Такие были времена. Такая была государственная машина. Достаточно было один раз оказаться меж зубьями ее шестерен…

…27 июня 1922 года ее задерживают при попытке проникнуть по пропуску своей знакомой в Дом Союзов на судебный процесс социалистов-революционеров. Многих из них привезли на суд из зауральских лагерей.

Ее не интересовала политика, поломавшая ей жизнь (к тому же и покойный адмирал эсеров, мягко говоря, терпеть не мог), но кое-кого из этой партии она знала еще в Омске. Все это были, по ее пониманию, не такие монстры, какими их изображали теперь. Ей хотелось посмотреть, кого именно судят и за какие грехи. Как объяснение это было принято. Фактов для «дела» оно в себе не содержало. Но на заметку ее взяли — теперь уже московские органы: «на предмет выяснения прошлой деятельности». Указания Ленина о всемерном повсеместном повышении революционной бдительности выполнялись неукоснительно.

…С 6 по 11 июля она снова подвергается аресту — по подозрению в «шпионской» деятельности. В чем она выражалась, никто сформулировать не смог, и за отсутствием доказательств ее освобождают — под подписку о невыезде и обязательство явиться по первому требованию.

(Так, нам кажется, начиналась «примерка» очередного тюремного срока).

… С августа по ноябрь 1922 года она работает библиотекарем в НКПС, а затем до ноября следующего года — переводчицей (как сказали бы теперь, «на договоре») и еще дает частные уроки языка сотрудникам РУСКАПА (русскоо-канадско-американского пассажирского агентства). В ноябре 1923 года ее зачисляют в штат заведующей регистратурой и архивом.

В РУСКАПА (каждый, а особенно из «бывших», устраивался тогда на работу, чтобы выжить, где мог) нашли приют и несколько бывших офицеров из окружения Колчака. Кое-кого, как, например, Н. Пешкова, она знала еще мичманом в Гельсингфорсе.

Некоторые из «бывших», в том числе и колчаковских офицеров, жили теперь под другими именами. Их, сломанных жизнью, можно было понять. Она их понимала.

Люди одного круга, сотрудники РУСКАПА встречались, естественно, и во внеслужебной обстановке. Нередко гостями на этих чаепитиях оказывались работники английской миссии.

Все это скопом и было поставлено А. В. Тимиревой в вину при ее аресте 30 апреля 1925 года: недоносительство о «чуждых элементах», связанных, к тому же, с иностранцами, по тогдашним идеологическим меркам — сплошь шпионами и врагами.

Не упустили возможности в очередной раз ударить по самому больному. В частности, ей был задан вопрос: «Почему именно вы оказались на стороне белых?» Она ответила: «В силу моих личных отношений к адмиралу Колчаку».

Особое совещание при коллегии ОГПУ постановило: лишить Тимиреву права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на Дону и «означенных губерниях» сроком на три года, обвинив ее в ее прошлом и в том, что «за все время Революции она продолжает иметь связь с антисоветским элементом и иностранцами, … является элементом социально опасным».

Местом жительства она выбрала Тарусу — из доступных ей мест самое близкое от Москвы, от сына.

В Тарусе она зарабатывала на хлеб вышивальщицей в кустарной артели.

… Иезуитски изобретательный в случаях, когда дело касалось укрепления его личной власти, Сталин не гнушался в способах устранения со своего пути политических противников, используя в борьбе любую возможность.

Такой очередной «возможностью» стало убийство С. М. Кирова в декабре 1934 года.

Разыграв перед страной и миром безутешную скорбь и сокрушительный гнев, Сталин объявляет: настало время для окончательного очищения жизни от всех и всяких контрреволюционных антисоветских элементов, врагов нового строя.

Под эту обтекаемую директивную формулировку можно было легко «подвести» любого человека — от последних, недовысланных в свое время предшественником неперестроившихся умников-интеллигентов, ищущих пятна на солнце, до рядового рабочего, позволившего себе критические замечания в адрес вождя и его политики в какой-нибудь очереди за хлебом.

А. В. Тимирева с ее биографией и в особенности с ее прежними судимостями (хотя на «вышку» наскрести не удавалось, и вообще ничего «такого» не удавалось доказать, но судимости были, и не одна, а это что значит? Не осознает, не признает, не перековывается — самый и есть элемент!) легко подпадала под выданное стражам порядка (вроде описания особых примет) определение «контрреволюционерка».

5 апреля 1935 года ее арестовывают в очередной раз. Обвинений не предъявляется. 7 апреля на стол следователю ложится ее заявление: «Вы, ясно, знаете подробно мою жизнь за последние 15 лет. Очевидно все же — всякая выносливость имеет свой предел, и я до него дошла вплотную. Я не испытываю ничего, кроме глубокого отвращения к жизни так, как она оборачивается ко мне сейчас. Если я не могу жить как свободный трудящийся человек своей страны, жизнь вообще цены для меня не имеет. С момента моего ареста я не ем и до тех пор, пока не узнаю непосредственных мотивов своего ареста, есть не буду».

8 апреля ее допрашивают. Цель допроса ясна: уличить во враждебности. На предложение назвать людей, которые могли бы охарактеризовать ее с положительной стороны — в смысле степени ее лояльности по отношению к советской власти — она отвечает: «Прежде… хочу сказать сама о себе. Что я имею такое, что бы могло не полностью охарактеризовать мое политическое лицо и отношение к Сов. власти?

Расхождений с Сов. властью у меня нет, контрреволюционной агитацией я не занимаюсь, но я не могу согласиться с проводимой карательной политикой… всякие аресты, суды, приговоры я воспринимаю болезненно, считаю жестокостью к людям, и они в практике… часто не вызываются необходимостью… Это мое болезненное отношение ко всяким репрессиям, не исключая и применяемых ко мне, основного моего отношения к Сов. власти не меняет».