Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Захват большевиками власти в 1917 году расколол революционеров, поставив под вопрос грядущую «мировую революцию». Поэма Блока «Двенадцать», в свое время возмутившая Набокова, нашла пародийное отражение в книге под названием «Двенадцать смертников», изданной в Берлине и той же осенью распространенной в Европе и Америке. Авторы подробно описывали предысторию и процесс над эсерами и осуждали большевиков, планировавших расправиться со своими братьями по революции.

Даже тех, кто долгие годы поддерживал русских революционеров, возмутила эта расправа. Из США и Европы посыпались гневные отклики, во многих странах социалисты выходили на демонстрации. Сам Г. Дж. Уэллс, в свое время поддержавший большевиков, подписался под воззванием к советскому правительству «во имя гуманности и общего примирения отказаться от того, что в противном случае будет воспринято человечеством как акт возмездия». Осудил приговор и Альберт Эйнштейн, живший тогда в Германии.

В Берлине процесс освещала газета «Руль». В день оглашения вердикта по улицам Праги прошли тысячи протестующих. Отложенный приговор называли не чем иным, как «медленной, мучительной смертью». «Руль» сообщал, что русских адвокатов, защищавших интересы двенадцати, трибунал тоже осудил и отправил в концентрационные лагеря.

Об осужденных эсерах не было ни слуху ни духу, никто не объяснял, где они и что с ними. Террор усиливался: были арестованы, сосланы или казнены сотни людей. Через несколько дней из России пришло телеграфное сообщение: ввиду недавних побегов из северных лагерей некоторых осужденных, в их числе социалистов-революционеров, решено отправить на арктический архипелаг, к северу от материковой России, на Новую Землю – место настолько пустынное и суровое, что туда не ссылали даже при царе.

Процесс социалистов-революционеров и унизительное поражение Белой армии разрушили последние надежды на то, что большевистская власть вот-вот рухнет, и тогда до русской демократии будет рукой подать. Три месяца спустя, 30 декабря 1922 года, большевики провели в московском Большом театре Всесоюзный съезд Советов. Делегаты Российской, Украинской, Закавказской и Белорусской Советских Социалистических Республик собрались, чтобы создать революционное государство и подписать договор, юридически закрепляющий образование Советского Союза.

Осень и зима, пришедшие на смену горькой берлинской весне Владимира Набокова, облегчения не принесли. Год, забравший у него отца, стал годом, когда он навсегда лишился родины.

Глава пятая

После утраты

Гибель Владимира Дмитриевича стала для семьи страшным ударом. Через три недели траура Владимир возвратился в Кембридж, чтобы закончить обучение. Сергей остался в Берлине с убитой горем матерью и, пропустив последний семестр, вернулся в Кембридж только к экзаменам.

Спасения от душевной боли Набоков искал в творчестве. «Руль» напечатал стихотворение «Пасха», в котором Владимир оплакивал отца. Лирический герой смотрит, как весной возрождается жизнь. Смерть – особенно неуместную, когда обновляется природа, – невозможно отрицать. Но если красота весеннего преображенного мира – не «ослепительная ложь», значит, она несет обещание воскресения, и в каждом стихотворении любовь и память возвращают мертвого к жизни.

Хотя «Пасха» звенит надеждой, на самом деле потеря буквально подкосила Набокова. В последние недели, проведенные Владимиром в Англии, он в отчаянии писал матери: «Мне подчас так тяжело, что чуть не схожу с ума, – а нужно скрывать. Есть вещи, есть чувства, которых никто никогда не узнает».

В середине 1922 года Владимир с университетской степенью доктора вернулся в Берлин, город, который позже возненавидел, – старший сын вдовы без надежд вернуть оставшиеся на родине дом и богатство. Будущее выглядело туманно. Елена Ивановна, как тысячи других образованных аристократок, внезапно оказавшихся на финансовой мели, была вынуждена добывать средства к существованию буквально из ничего. На ее иждивении все еще оставалось трое детей: летом сестре Набокова Ольге исполнилось девятнадцать, Елене было шестнадцать, а Кириллу шел двенадцатый год.

В это непростое время Владимир решается сделать предложение семнадцатилетней Светлане Зиверт. Родители Светланы против помолвки не возражали, но на брак соглашались только при условии, что Владимир найдет себе постоянную работу. В этом требовании Зивертов ощущалась некоторая меркантильность, но они были не одиноки в своих тревогах. Во многих русских семьях именно женщины зарабатывали на жизнь родителям и мужьям, подтверждая правоту наблюдателя, отметившего, что «если бы [русские] мужчины в среднем были так же хороши, как женщины, большевизм никогда бы не победил».

Газеты Европы и Америки пестрели рассказами об обнищавших русских аристократах. В одном нью-йоркском отеле граф, которого взяли на должность главного официанта, нечаянно обрызгал клиента вином, и за это один из завсегдатаев его ударил. Граф спокойно снял пиджак, с изысканной аккуратностью повесил его на спинку стула и так отделал обидчика, что того спасли лишь подоспевшие полицейские. Увидев, с каким достоинством граф ответил на оскорбление, остальные посетители сбросились русскому на штраф и на дорогу в Париж, где горемыка надеялся найти более подобающую работу.

От Китая до Нью-Йорка таких историй ходило бесчисленное множество. Русская актриса, оставшаяся без прислуги и театра, танцевала в бродвейском кафе и ела раз в день. Княжны работали в Риге машинистками. Некоторые аристократы, подобно семье Набоковых, спасли хотя бы крохи своих сокровищ. Многие другие, веря, что скоро вернутся, уехали ни с чем. Оставленные ими ожерелья и диадемы манили охотников за драгоценностями – в первые годы большевистского правления буквально всю Россию перерыли в поисках тайников.

Правда, судьба иных изгнанников выглядела еще страшнее. Заголовки вроде «Умирающие беженцы ползком добрались до Брест-Литовска» уже никого не удивляли. Положение людей, разбросанных по всему миру, поистине было отчаянным: ни дома, ни денег, ни возможности заработать.

Остатки разгромленной Белой армии ютились по баракам в Константинополе. Бывшие белогвардейцы зависели от скудных порций чая, супа и иногда хлеба, которые им ежедневно доставлял Красный Крест. На сырых чердаках ютилось множество семей: перегородками служили циновки или одеяла. У многих открылся туберкулез. Сторонние наблюдатели не раз отмечали, что белоэмигранты – это мертвый класс, который бежит от мертвого общества, мечтая о воскрешении и возвращении, тогда как остальной мир понимает, что они обречены скитаться и голодать. Но если у них не было возможности выжить, писал один журналист, то они хотя бы овладели «необычайно трудным искусством умирать красиво и не суетясь».