Посол мертвых - Аскольд Мельничук

Некогда Ньюарк был городом поэтов. Здесь родился Стивен Крейн. По этим улицам ходил Уитмен. Теперь дома являли собой печальное зрелище, хотя были выстроены и новые кварталы, позволявшие допустить, что при искреннем желании многое можно улучшить.

По сточной канаве ковылял на трех ногах черный лабрадор. Пустырь, заваленный сломанными креслами с торчавшими из сидений пружинами, ящиками, набитыми пустыми консервными банками, и грудами лопнувших покрышек, представлял собой картину какой-то сюрреалистической гаражной распродажи. Посредине валялся перевернутый "Вольво", напоминавший опрокинувшегося на спину жука или собаку, ждущую, чтобы кто-нибудь почесал ей живот.

Мы направились к дому Уолтера ...енко. Уолтер когда-то был дьяконом, а теперь, в середине шестидесятых, работал агентом в бюро путешествий. Его плоская лысина напоминала шляпку гриба. Раскосые глаза свидетельствовали о примеси татарской крови. Он возник на пороге в оранжевом спортивном костюме.

Мы поздоровались за руку. Наш приезд одновременно и огорчил его, и принес облегчение. Отец сказал какую-то шутку, чтобы наладить контакт.

- Входите, пожалуйста, - проскрипел мистер ...енко. - Он наверху.

Мы проследовали за ним по темной лестнице. Краска на стенах облупилась, все они были разрисованы граффити. В помещении пахло какой-то тухлятиной, на площадке второго этажа под дверью лежала кучка собачьих экскрементов.

В комнате мы увидели Виктора, распластавшегося на диване, он не спал, но лежал неподвижно, как камень. На нем были серые шерстяные брюки и кремовая рубашка, испачканная на груди чем-то зеленым. Острые скулы были туго обтянуты кожей. Он тяжело дышал открытым ртом, каждые несколько минут вываливал наружу язык, как мучимая жаждой собака, и бессмысленно моргал красными глазами, не узнавая нас. В пегой его бороде застряли хлебные крошки.

- Он все еще немного не в себе. Таким вот заявился сюда вчера вечером... - Мистер ...енко жестом указал на пустую бутылку из-под водки, стоявшую на коричневом половике возле лакированного журнального столика.

- Вы не поможете нам погрузить его в машину? - попросил отец.

- Конечно, но, может, сначала выпьете кофе?

- Нет, спасибо.

- А что-нибудь покрепче?

- Нам нужно поскорей отвезти его домой.

- Ну что ж. Знаете, ведь он не впервые является сюда в таком виде.

- В самом деле? А Ада знает?

- Нет, конечно. Она ведь из этих, твердолобых.

- Каких?

- Ну, тех, что привыкли решать, что кому следует делать и какими быть. А если люди не такие, как ей хочется, значит, должны такими стать. Может, все же по чашечке кофе? - взмолился Уолтер.

- Воды, если можно, - сдался отец.

Мы проследовали на кухню. Здесь стены тоже облупились, а потолок выглядел, как свод сланцевой пещеры. Из-под штукатурки проглядывали деревянные перекрытия. Раковина была завалена грязной посудой. Я насчитал три открытые банки с консервированными персиками и еще несколько с кукурузой и бобами. В кошачьем блюдце с молоком плавал таракан.

- Я плохой хозяин, - смутился мистер ...енко.

- Я тоже.

Каким-то чудом ему удалось найти три неиспользованных стакана. Он открутил кран.

- Не обращайте внимания на цвет.

Вода была ржаво-оранжевой. Отец все же выпил. Когда мы вернулись в комнату, Виктору уже каким-то образом удалось сесть. Он уставился на меня мутным взглядом.

- Видите ли, мистер Питер, - сипло прошелестел Уолтер, - у нас здесь коммуна. Никто этого не понимает, кроме доктора. Эх, люди... - Он смущенно улыбнулся отцу. - Это единственное место, где они могут быть самими собой. Он забавный парень. Шутит все время. Иногда насчет сестры.

Мне трудно было представить себе Виктора в веселом настроении. Эти двое были любовниками или, во всяком случае, к тому шло. Я почувствовал это тогда и наверняка знаю теперь. Уолтер лгал нам, и это можно было понять: как иначе было ему оправдать свою жизнь? Иммигранты старались продемонстрировать большинству определенный образ: человек при галстуке, женатый, исправно выплачивающий кредит, - член некой лиги. Им не хватало смелости быть самими собой - мешал страх обнаружить темные стороны души.

Отец помог Виктору спуститься по лестнице, я, забежав вперед, открыл дверь. Было жарко, по радио обещали дождь.

Иногда я забываю, что всего лишь воображаю себе это.

- Я хочу домой, - сказала Адриана. Уложив Виктора в постель, мы сидели на кухне. Алекс старался не смотреть на меня. - Хочу домой, - повторила Ада, повернувшись к моему отцу. - Хватит. Я возвращаюсь. Как только Виктор проснется.

Она сидела, прислонившись к стене, запрокинув голову, сжав кулаки. А что, она может. Возьмет да и увезет Виктора. Или переберется с ним к мистеру ...енко.

Мы неловко распрощались, и я пожалел, что отец взял меня с собой. Алексу будет трудно простить мне это.

В тот вечер по дороге в уютный пригород Форт Хиллз, куда мы переехали годом раньше, я размышлял над двойственностью судьбы. Традиционная мудрость гласит, что суровая судьба закаляет характер. Но если поинтересоваться, кто эти мудрецы, родившие столь удобную максиму, окажется, что для такой вот Ады их жизненный опыт смешон и их авторитет бледнеет рядом с молчаливой мудростью агнцев, чьи глотки наполовину перерезаны.

VIII

Воспоминание: я просыпаюсь от какого-то шума. Это бегает в своем колесе мой хомячок по кличке Пришибей - тот самый, который вскоре убежал из клетки и сидел за дверью. Я же в поисках его эту дверь распахнул и нечаянно горькая ирония - пришиб его. Но в ту ночь он был еще жив и здоров.

Я долго не мог снова заснуть и сидел на кровати. Была полночь. Я подошел к окну и стал всматриваться в темноту, но меня привлекали не звезды, а черные прямоугольники соседних окон, подсвеченные уличными фонарями, под которыми, словно гигантские скарабеи, сгрудились на стоянке янтарно мерцающие панцири машин. По тротуару все еще расхаживал Пьетро. Кого он изображал на этот раз, я не знал. Он вертел головой - видимо, искал, к кому бы прицепиться, но улица была пуста, так что ему приходилось сдерживать своих демонов. Дальше расстилалось море спящих домов. Одни пониже, другие повыше, они в тот момент и впрямь напоминали волны. Мне было приятно представлять себе, что в одном из них кто-то не спит так же, как я, и думает о том же: когда-нибудь мы можем повстречаться с этим человеком - на футболе, в закусочной "Хот дог", на велосипедной прогулке - и подружиться. А может, это девочка, с замиранием сердца подумал я, и мы полюбим друг друга, у нас будут дети. Отходя от окна, я был уверен, что в этой нерасчлененной демократической тьме живут новые друзья, мое будущее, моя судьба.

Решив наведаться в холодильник, я пошел на кухню и, проходя мимо маминой спальни, услышал из-за двери мерное похрапывание. На пороге кухни остановился - над столом горел свет. Перед высокой стопкой учебников, опершись лбом на ладонь, сидел отец. Зажатым в другой руке карандашом он трудолюбиво выводил длиннющие латинские слова, объясняющие, из чего состоит наш организм, его губы шевелились, выговаривая: "Плюсна". Плюсна - часть ступни, в которой кровоточат стигматы (хотя отец об этом, разумеется, не думал), а я - уже не мальчик, разбуженный хомячком, а средневековый мудрец, взирающий с вершин памяти на один образ из миллиона. Впрочем, образ отца, корпящего над учебниками, производит на меня и сейчас такое же впечатление, какое произвел тогда, - одинокий человек, погрузившийся в заключенный под обложками мир знаний. Тот факт, что в книгах действительно заключен целый мир, отчасти объясняет непреложный авторитет, коим пользовался отец в моих глазах. Его знания, трудолюбиво почерпнутые из фолиантов, медленно, незримо, но неотвратимо проложили путь для всех нас - путь, который вывел нас из района убогих домишек, населенных людьми добрыми, но неблагополучными, громогласными и слезливыми, в предназначенный для верхушки среднего класса пригород Форт Хиллз, где обитали администраторы, врачи, юристы и прочий ловкий люд, обученный обдирать бедноту, и где у нас тоже появился дом с забором и палисадником, в котором бегали собака и две кошки.

Мы преуспели в этой жизни. И я не сомневаюсь, что одной из причин нашего переезда было желание родителей отдалиться от Круков.

У моей мамы, успешно освоившейся в новой роли жены американского доктора, был пунктик: она ни под каким предлогом не желала говорить о прошлом. Пунктик был несколько даже навязчивым, поскольку я не припоминаю, чтобы в шестнадцать лет так уж интересовался этим прошлым. Каждому - свое время, это наш общий дар. И зачем стремиться в какое-то иное время или прилагать неимоверные усилия, чтобы сохранить то, что, как учат мудрецы, существует само по себе, как свет? В те годы мои родители, не прячась от жизни и не увиливая от ответственности, погрузились в работу и общественную жизнь с таким энтузиазмом, что не заметили, насколько мало времени оставалось нам друг для друга. В Рузвельте я учился в католической школе и посещал воскресную, где нам рассказывали о старой родине; в Форт Хиллзе стал ходить в государственную, где упор делался на спорт и подготовку к поступлению в колледж. Старая родина, и без того уже казавшаяся чем-то абстрактным, померкла и растаяла в моем воображении, как Чеширский кот, оставив после себя лишь загадочную улыбку. Многие годы эта глумливая ухмылка покоилась на полке, почти невидимая, однако никогда не исчезала полностью.