Посол мертвых - Аскольд Мельничук

Ада обожала вареную картошку и всегда приводила братьев и сестер в столовую пораньше, когда котлы были еще полны. Вдыхая клубившийся пар, она словно растворялась в душистом аромате плодов земли, а давя вилкой их горячую мякоть, представляла, как она зарывается в нагретый солнцем песок на берегу моря. Картошка обжигала язык, но Ада не обращала внимания на боль, наслаждаясь вкусом. Быть может, то было предзнаменованием - боль становилась для нее приправой, без которой пища казалась пресной. На несколько минут она забывала о братьях и сестрах, о рае и преисподней, о неизвестности, маячившей впереди. Ах, если бы можно было вечно сидеть вот так и ни о чем не думать, - она была бы счастливейшей из женщин.

- Вы Адриана Сичь? - Она открыла глаза и увидела рыжеволосую женщину, чье лицо казалось смутно знакомым. Впрочем, в лагере это случалось сплошь и рядом. Ада кивнула. - Я только хотела вам сказать, что ваш отец был замечательным человеком. Вы должны это знать. - Женщина наклонилась, вложила ей в руку конверт и быстро ушла.

Странно. Ада проводила рыжеволосую взглядом.

- Кто это? - спросил Орест.

Ада не ответила. В конверте лежал золотой браслет, который не был ни слишком массивным, ни особо изящным. И тут она вспомнила женщину: обнаженная на берегу Черного моря. Она много лет не вспоминала о ней. И хотя тот факт, что у ее родителей было прошлое и в нем - свои тайны, не очень ее удивил, она почувствовала укол в сердце: ей никогда уже не узнать, кем они в этом своем прошлом были.

- Простите, могу я отнять у вас минутку? - прошелестел у нее за спиной шепелявый женский голос.

Ада, вышедшая из общественной столовой покурить в ожидании Льва, который должен был вернуться с футбольного матча, оглянулась. Перед ней стояла женщина в элегантном коричневом деловом костюме, с карандашом и блокнотом в руке. Один глаз закрывала зеленая повязка. Они со Львом учили английский, и Аде было приятно, что она поняла вопрос, хотя появление женщины ее и встревожило.

- Простите, но я еще плохо говорю по-английски. Что у вас с глазом?

- Конъюнктивит, - ответила женщина. Непонятно почему, но шепелявость и повязка на глазу успокоили Аду. Во всяком случае, американцы всегда стараются быть дружелюбными.

- Ну, хорошо, - сказала она.

- Я пишу о жизни в лагерях... - Ах, какие ровные у нее были зубы. Могли бы вы рассказать нашим читателям, что значит для вас быть беженкой?

Ада сама еще не слишком хорошо это понимала, хотя с некоторых пор уже не могла представить себя в ином качестве.

- Когда умирает столько людей, которых вы хорошо знали, мир становится другим. И вы в любом случае начинаете жить "в другом месте".

- А о чем вы теперь мечтаете? - задала очередной вопрос журналистка.

Ада натужно улыбнулась.

- Видите ли, я многое оставила дома, но все это теперь не имеет никакого значения. Быть со своей семьей. Вот единственное, что важно. Понимаете?

Гуляя в одиночестве по лесу за лагерем, слушая птиц, поющих так, словно от радости, что мир снова юн, у них вот-вот разорвутся их крохотные сердечки, Ада мысленно принимала решения. Она слышала в себе смутный голос, взывающий к отмщению, но старалась заглушать его и вместо этого заставляла себя сосредоточиться на том, что нужно быть как можно более открытой. Никому не завидовать. Быть готовой к тому, что, куда бы ее ни занесло после лагеря, она везде окажется в невыгодной ситуации: в окружении людей, связанных друг с другом нитями общего прошлого, которое именуют историей. И это будет не ее история.

- Очень здравое суждение, - одобрил отец. В длинном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, он сидел на камне, опершись подбородком на руки, сложенные на ручке зонта. Ее потрясло то, каким живым было видение. Улыбнувшись, отец продолжил: - Мне трудновато принимать зримый облик, так что частых встреч не жди.

- А мама там с тобой?

- Разумеется. Кажется, сейчас она навещает Ганнусю. Вас, знаешь ли, у нас много. Хочешь, чтобы я ее позвал?

- То есть пытаешься снова улизнуть?

Он понял упрек и подмигнул:

- Сердишься?

- Вы рановато нас оставили, тебе не кажется? Думаешь, ты успел научить меня всему, что мне необходимо знать?

- Думаю - да. Мы с мамой снабдили тебя великолепным проводником в невидимый мир.

- И где же он, этот мир? Боюсь, большинство из нас все еще слишком привязаны к миру видимому.

- Не будь высокомерной. Ты полагаешь, что Смерть - это просто? Вот ты

здесь - а вот тебя уже нет? Нет, милая, смерть ничуть не менее трудна, чем жизнь.

Такие воображаемые разговоры помогали ей. Беседуя со своими призраками, она чувствовала себя не такой озлобленной и не такой одинокой.

Клены стояли в роскошном осеннем убранстве. Она подняла листок и провела пальцем по прожилкам. Вот ведь деревья каждый год теряют все - но возрождаются же каждую весну.

Спускаясь по холму к дороге, окаймленной пышными деревьями, она заметила Антона, взволнованно махавшего ей рукой. Он отрастил усы, бородку-эспаньолку и стал, на Адин вкус, слишком похож на Ленина. Антон заделался настоящим ученым, все ночи напролет, если был хоть какой-нибудь источник света, проводил за чтением стихов, изучением Каббалы и мистических трактатов Якоба Бёма. Он легко находил общий язык с людьми, и в круг его знакомых вскоре входило немало американских военных, в том числе молодой лейтенант Том О'Флэннаган. Когда разразилась война, этот высокий, элегантный, с коротко стриженными волосами персикового цвета молодой человек только-только начал преподавать историю в университете. Его отец, эмигрировавший из Ирландии, из графства Корк, настоял на том, чтобы он выполнил свой гражданский долг и записался в армию. Участник высадки союзных войск в Нормандии, Том говорил Антону, что повидал достаточно, чтобы расширить свое представление об истории так, как не способны расширить его миллионы прочитанных книг. Лейтенант О'Флэннаган особенно охотно делился с будущими иммигрантами своим пониманием того, чего им следует ждать от Америки. Они с Федько, Антоном, которого он называл Достоевским-младшим, и еще несколькими товарищами порой часами засиживались после обеда в столовой. Иногда Ада присутствовала при их разговорах. Это напоминало ей застолья в родительском доме.

- Но Америка - не нация, - горячился Федько. - Это клуб. Посмотри на нас. Чуточку везения - и мы станем американцами, не будучи рождены в Америке.

- А вот сам увидишь, - возражал О'Флэннаган. - Американцы - нация, хотя американское гражданство могут приобрести и родившиеся за пределами Америки. Старые определения изжили себя. Чтобы стать коренным жителем, не обязательно произрастать из местной почвы. Те, у кого в жилах течет голубая кровь, пьют пиво ничуть не лучше того, которое пьют люди с красной кровью.

- Вот как? - не унимался Федько. - Ты хочешь сказать, что там нет аристократии? Интересно. Но ведь ваша революция в отличие от нашей совершилась под руководством высших классов, а не была направлена против них. Кстати, может, именно потому она и оказалась успешной. А вот у меня к тебе вопрос.

- Валяй.

- У кого власть? Кто реально владеет властью в Америке?

Выщелкнув из пачки "Лаки Страйк" сигареты, О'Флэннаган угостил всех, в том числе и Аду. Он обожал чувствовать себя преподавателем в классе и постепенно из воина снова превращался в гражданское лицо.

- У кого власть? У цифр. Цифры правят бал...

- Понимаю - деньги, - подхватил Федько.

- В некотором роде - да, но все не так просто. Существует еще общественное мнение, люди.

- А я еду в Англию, - вставил Антон. - Там все яснее. Все же это Европа.

- Англия станет теперь очень жесткой страной, - заметил Федько.

- Ну и пусть. Америка будет еще жестче, - ответил Антон.

- Почему ты так думаешь? - поинтересовался О'Флэннаган.

- Потому что она победила и обнаружила в себе невероятную силу. А свобода и сила всегда в контрах. Думаю, в этом как раз и заключается смысл истории об Иисусе Христе. Христос проповедовал безграничную духовную свободу, воплощенную в творческом начале. Напоминая же людям, что их внутренняя свобода практически неограниченна, ты тем самым обозначаешь границы внешней власти. А это уже угроза для тех, чья власть, сколь могущественной она бы ни казалась, таким образом умаляется до степени, требующей опоры на физическую силу, что безнравственно. Берегись людей безнравственных, которые не желают глядеться в зеркало искусства, потому что это чревато утратой иллюзий.

- Берегись самообольщающихся художников, - съязвил Федько.

О'Флэннаган усмехнулся:

- Эй, Достоевский-младший, я обожаю эти ваши разговорчики, но с меня довольно. Через минуту начинается кино.

- А что сегодня показывают? - спросил Антон.

- "Иметь и не иметь".

- По Хемингуэю? Ты читал?

- Нет, но слышал.

- Это не лучший его роман.

А вот Антон читал все, думала Ада, глядя, как тот приближается, размахивая руками - он напоминал дерево с трепещущими на ветру ветками.