Слова через край - Чезаре Дзаваттини

К Луиджи Фредди

Я побывал в Киногородке: звезды экрана, режиссеры, операторы, техники звукозаписи. Чудесное солнце освещало аллеи и лица. Строгий порядок и работа.

Я на цыпочках отделился от общей толпы, чтобы самому побродить по павильонам, среди статистов. На углу рабочие сооружали фасад дома. Один из них, весело насвистывая, укладывал кирпичи. Я подошел к нему, держа шляпу в руке.

— Простите, — сказал я, — не дадите ли мне автограф?

В этот момент мимо нас с воплями пронеслись несколько почтенных старушек из Милана, которые преследовали Камилло Пилотти, еще не успевшего после съемки снять фрак.

— Да, но я Антонио Дрей, плотник.

Я настаивал, и он с трудом вывел свою подпись на почтовой открытке.

Потом я расспросил его о семье, о чем он думает, что ест, какой у него марки велосипед.

— Снимите меня рядом с Антонио Дреем, — попросил я.

И фотографы — мгновенно, как в Голливуде, — исполнили мою просьбу. Я был очень взволнован. Как раз перед этим «лейка» запечатлела меня рядом с Мастрочинкуе и Виви Джой, а еще раньше я подробно интервьюировал Марио Камерини и других знаменитостей кино, и все это проделал совершенно спокойно.

Но сейчас я был очень взволнован, ведь рядом стоял Антонио Дрей, один из лучших в мире рабочих. Можно спорить о достоинствах актера, сценариста, режиссера. Но наши рабочие вне конкуренции, даже за границей признают их мастерство. И вот передо мной один из лучших плотников в мире.

Теперь ты понимаешь, дорогой Фредди, почему я позвал своих коллег, Бокказиле, Манци, Нандо, Маджо, Баракко, Вальтера, и мы устроили хоровод вокруг Антонио Дрея. Мы расспрашивали его о работе, просили автографы. Вскоре мы опубликуем в газете его портрет, такой же огромный, как портрет Блазетти и Лауры Нуччи.

К Марко Рамперти

Когда глашатаи объявили об избрании двадцати двух новых академиков, я подумал: «Вскоре я буду среди них. Двадцать два человека — это немало, а значит, у меня есть шансы на успех». Я встретил многих друзей, которые бежали, чтобы купить газету. Они тоже надеялись. Я заметил, что все мы тайно надеемся, что нас изберут в академики. Все? Да, все. В Милане 427 писателей и журналистов, 515 художников, скульпторов и архитекторов, и все мы ждем, что нас вот-вот сделают академиками. (В Риме, по последним данным, академиков примерно две тысячи, во всей Италии — около тридцати тысяч.) Вы, дорогой Рамперти, единственный — и я хвалю вас за это, — кто в частных беседах и публично заявляет прямо, что хочет стать академиком.

Всех нас, желающих попасть в академики, объединяет уверенность, что наше избрание будет встречено радостными криками, вот избрание других вызовет взрыв негодования, и первыми, кто проявит это негодование, будем мы сами.

«Такого-то? — закричим мы. — Что же нас ждет дальше, если этого типа избрали академиком? Позор, да и только!»

В четверг точно такую же фразу произнес один мой коллега, которого я совершенно не уважаю, и, если б его избрали академиком, я бы заболел от недоумения и ярости.

До чего причудлива жизнь! Даже поэты, внимающие дыханию листвы, годами ждут титула «Ваше превосходительство».

У меня есть предложение: в академики избирать людей не старше сорока лет. Тогда они смогут вполне насладиться всеми преимуществами этого звания. Они наденут новенький мундир и будут выглядеть в нем на редкость элегантно: женщины преисполнятся к ним симпатии, и новоиспеченные академики побегут по площадям, перед изумленной толпой, вздымая облака пыли, и золотистые полы их пиджаков будут развеваться на ветру.

В шестьдесят лет… в шестьдесят лет — слишком поздно. А в семьдесят я большую часть дня буду сидеть на белой улице моего селения, думая о тщете и суетности мечтаний стать академиком.

К Франческо Мессине

Ты скульптор и в самом деле работаешь — я сам видел, как ты трудишься над огромными, с дом, глыбами мрамора. Пишу тебе, чтобы сообщить, что я окончательно пришел к выводу: живопись, напротив, есть сплошное развлечение, все равно что посещение кино. Даже еще большее.

Как-то Карло Карра при мне воскликнул:

— Придется, видно поработать весь завтрашний день!

Помнится, и Примо Конти два года назад говорил в Виареджо:

— Сегодня я поработал пять часов — и очень устал.

Он провел рукой по лбу, а родные стояли и заботливо обмахивали его веерами. Какой же он лицемер!

Мой друг Анастасио Солдати, уезжая на отдых с маленьким этюдником, объявляет:

— Три месяца буду работать днем и ночью. Работа, работа! А между тем, дорогой Мессина, они развлекаются. Дети целыми часами забавляются с карандашами, пастелью, тюбиками. Точно так же и художники.

Прежде чем поведать тебе о своем открытии, я долго думал. Но личный опыт окончательно убедил меня в моей правоте. Я пробовал рисовать; рисовал я плохо, но все же рисовал. До чего приятное развлечение! Ни о чем не думаешь, синий цвет может обрадовать тебя не меньше, чем мороженое. Рисуешь деревца, а потом говоришь себе: добавим красное пятнышко в эту желтизну и поглядим, что получится. Ты мажешь краской пальцы, руки, нос, находишь зеленые пятна на носках. Словом, сплошное развлечение…

Мои домашние, люди весьма благоразумные, позволяют мне два-три часа стоять у мольберта, но потом темнеют в лице и говорят: «Все, хватит, не злоупотребляй нашим терпением, поработай наконец».

И мне приходится садиться за стол, думать и что-то сочинять, иначе они решат, что я забыл свой долг перед семьей.

К Трилуссе

Теперь я понимаю, почему ты никогда не покидаешь свой благословенный Рим.

Я отдыхаю в горах, целый год я мечтал о покое — уснешь на лугу и проснешься окутанный облаком, потом спустишься в долину, по тропинке, и твои шаги отзовутся гулким эхом, и ветер будет нестись за тобой по пятам. Позовешь: Паоло, Антонио, Джульетта. И, к великой твоей радости, никто не ответит. Адвокат Ансельми, профессор Реджис! И опять никакого ответа. Весь этот воздух лишь для меня и для моей семьи.

Но приходит вечер и с ним скука. Смотрю, как в ресторане моей гостиницы все молча обедают. Взгляды взмывают ввысь, словно летучие мыши. Нас человек сорок. Бледный свет придает нам еще большую неподвижность. Мы глядим друг на друга затравленно, как овцы. «Скажи же мне хоть слово, хоть одно слово», — умоляют эти взгляды. Но никто не хочет быть первым. Больше того, каждый втайне шепчет: «Ты мечтал об одиночестве. Ты ненавидишь людей, любишь пинии и орлов. И я тебе ни звука не скажу, хотя бы ты ползал у моих ног».

Минуты летят, посыпая столы хлебными крошками.

— Пам-пам, — вдруг начинает напевать мой сосед.

Остальные смотрят на него.

Секунду спустя десять человек сразу выкрикивают: «Пам-пам!» Затем вновь воцаряется тишина. Вдруг вскакивает старик и вопит:

— Да здравствует одиночество!

К нему подбегают официанты с нашатырным спиртом. Господин с черным зубом улыбается мне, а я в ответ улыбаюсь ему — он мне несимпатичен.

— Покер! — внезапно кричит кто-то.

— Покер, — отзываются семь-восемь человек сразу.

Они бросаются к колодам карт, молодые и пожилые, воры и благовоспитанные лжецы. Садятся рядом и обдают друг друга своим зловонным дыханием.

Больше я не поеду в город.

Завидую тебе, Трилусса, тебе, который всегда ждет, когда медленные воды Тибра принесут в Рим осень.

К Карло Бернари

К восьми вечера город погружается во тьму. Все идут по улицам с большой осторожностью, но все же неизбежно сталкиваются с кем-то, нечаянно толкают кого-то локтями. Я при этом никогда не возмущаюсь…

Да и как возмутишься? Ведь мне не разглядеть лица того, кого надо обругать.

Вчера вечером на виа Салариа двое прохожих поскандалили, столкнувшись на повороте. Было темно, луна еще пряталась за Монте Марио. Вокруг собралось шесть-семь человек, вернее, теней. И уж тут оскорбления посыпались со всех сторон. Вскоре началась драка, подоспела дорожная полиция. Когда порядок был восстановлен, каждый направился своей дорогой.

Вот видишь! А ты удивился, когда в пятницу вечером я сказал тебе в такси, что плохо понимаю людей. На виа Салариа спорщики слышали лишь голоса; враждующие партии и составились-то по голосам, ведь невозможно было различить ни носа, ни уха, и никто не спросил у другого фамилию.

Я же отвечаю оскорблением, только если оскорбляют меня лично. И во время ссоры, прежде чем приступить к расправе и дать человеку пощечину, вежливо спрашиваю: «Вы именно меня намерены оскорбить?»

«Да, вас», — ответил мне один тип, которому я нечаянно наступил на ногу. Я долго молча смотрел на него, потом спросил: «Кто я такой?» — «Я вас не знаю», — сказал он. «Значит, вы не меня лично хотели оскорбить?» Лишь когда я назвал свое имя, а этот тип продолжал осыпать меня бранью, я дал ему пинка.