Евангелие от экстремиста - Роман Коноплев

Люди приходили и ставили на стол две бутылки водки. Водки всегда было в избытке. Когда она заканчивалась, мальчики шли в магазин сдавать бутылки, а девочки — вымогать деньги у буржуев к метро. Затем водка покупалась еще и еще. Так до бесконечности. В общем, жизнь подводила где-то сзади определенную черту, за которой исполнялся принцип, достаточно полно озвученный еще моим родным дедушкой — русским мужиком с огромными бицепсами, мельником, проходившем ежедневно 7 километров на свою мельницу и 7 — обратно, умудрявшимся зимой, по вполне понятным обстоятельствам, регулярно ночевать в сугробе:

ВСЮ ВОДКУ, КОНЕЧНО, НЕ ВЫПЬЕШЬ,

НО СТРЕМИТЬСЯ К ЭТОМУ НАДО.

Мой дед, кстати говоря, имел удивительную биографию. В войну его угнали в Германию. Хотя, как сам он говорил, слово «угнали» было недостаточно корректным. В его огромной семье он был старшим, и поехал туда по собственной воле, на заработки. Особо не утруждаясь, мой 17-летний дед занимался сельхозработами на какой-то ферме, с еще несколькими русскими. В свободное время поглощая местные алкогольные напитки и трахая простых немок. Похоже, не вся их Германия верила своим патриотическим нацистам. Всё текло достаточно сносно, как и может быть у гастарбайтеров. Пока из Украины не приехали на ту же ферму хохлы. Прямо как сейчас в какую-нибудь Италию. Цены на труд сбивать. Как представители более трудолюбивой нации, на следующий же день два хохла вышли на грядки, немедленно встали раком, и как два мощных маленьких трактора принялись немедленно перевыполнять план по прополкам и прочим деревенским хлопотам. Деду с двумя его друзьями такое рвение представителей братского народа не очень понравилось. Хохлов в честном трудовом состязании было просто не догнать — россияне кое-как дождались вечера и больно побили одного такого хохла, почти насмерть. Больше хохлы стахановских норм не выполняли, а работали как все — медленно, размеренно и очень внимательно — чтоб не злить никого больше своим неуместным здесь украинским трудолюбием.

По возвращении на родину дед пошел в армию на трехмесячные курсы красноармейцев, и по чистому недоразумению умудрился попасть на последние несколько месяцев войны. Брал Берлин. Его друзья Егоров и Кантария воодружали Знамя Победы над Рейхстагом. После войны его оставили дослуживать, в комендатуре города Штеттина, где он еще некоторое время употреблял алкоголь и трахал немок. Европейцы очень интеллигентно относились к завоевателям. Дед искренне удивлялся, как на протяжении столь длительного времени, ни одному немцу не пришла в голову мысль его прирезать, каждый вечер валяющегося пьяным на улице. Деда немцы вечно таскали к себе домой, чтоб он, не проспавшись, не вздумал возвращаться назад в комендатуру. Такой вот был у меня особенный дед.

Что касается первого мужа моей бабули, то, в отличие от моего деда, он более соответствовал образу советского солдата-освободителя. В начале войны он по заданию партии работал полицаем, и в бабулином доме разместил немецкий штаб, а потом вместе с наступающей Красной Армией пошел дальше на запад, и геройски погиб. Бабуля запомнила немцев тем, что они никого не стесняясь, всегда садились срать прямо на дворе. Ставили такие маленькие стульчики с дыркой, садились на них и срали, при этом читая газету или приговаривая, что им самим война не нравится — у них то же дети дома. Киндеры. Как рассказывала бабуля, немцы её, русскую, хоть в хлеву с коровой, но жить оставили. А всех евреев, живших в окрестностях и в самом райцентре Брянщины, Почепе, свезли к большому рву и из пулеметов расстреляли. Несколько тысяч человек. В Почепе до войны жило очень много евреев самых разных профессий. После войны, пятидесяти лет советской власти и демократических реформ там в основном остаются жить алкоголики и их несчастные русские жены. Несколько тысяч людей потравилось суррогатным алкоголем. Так что последствия войны и реформ для русской глубинки оказались примерно одинаковы, с той лишь разницей, что после войны там кое-как всё наладили, а сегодня это вряд ли возможно. Ни у кого из жителей райцентров нет ни светлого будущего, ни работы, ни детей, ни денег. Умирающие племена русских индейцев.

Дома у Михалыча я познакомился на свою голову с роковой барышней по имени Доррисон. В неизвестно какой уже по счету раз, в этом году Доррисон снова бросала университет, поэтому отвисала здесь. Её парень Макс оказался безучастным в её судьбе, из общаги её выпирали за неуплату. Доррисон одно время была девушкой Непомнящего, и однажды он спас ей жизнь, когда она повесилась в соседней комнате. Сашка вынул ее бездыханное, бледное и почти уже мертвое тело из петли и в воспитательных целях больно набил по лицу. Доррисон курила марихуану в бесчеловечных количествах и практически без перерывов в течение нескольких лет. Снабжал её ценным продуктом очень добрый парень из далёкой Тувы. Такой замечательной травы, как у тувинца, я не курил больше никогда в жизни. Непомнящий тем временем круто зазнакомился с девушкой Стасей из Украины. Стася с Доррисон, теперь как самые закадычные подруги, любили с батлом водки общаться о наболевшем, гуляя по дворикам ночной Москвы. К ним обязательно кто-то привязывался, и вечно они кого-нибудь сначала посылали, а затем били бутылкой по голове, приползая в квартиру на четвереньках с окровавленными лицами. Жертва, как правило, оставалась лежать в луже крови. В милицейских сводках подобные инциденты проходят под заголовком "убийства, совершенные на бытовой почве". Думаю, впрочем, что на самом-то деле всё совершалось именно исходя из глубоких идеологических разногласий. Стася с Доррисон были прирожденными нацболками и посещали все, абсолютно обязательные, требуемые для поддержания творческого образа, партийные собрания и митинги. Мы их ласково называли "Валькирии революции". Валькирии, как могли, старались образу соответствовать.

Доррисон теперь, ко всему прочему, партийное руководство доверило целое звено — человек тридцать партийцев, которых следовало прозванивать перед партмероприятиями. Данная тактика успеха в целом не имела. Люди, записавшиеся однажды, совершенно необязательно устремлялись в светлое будущее с широко расширенными зрачками. И после очередной подобной малочисленной акции Доррисон вернулась с сильно разбитым лицом. С порога она увлеченно начала рассказывать ужасную историю, как группа нацболов неожиданно попала в засаду. По не очень людной улице, при странном отсутствии ментов прямо наперерез нацболам выдвинулась группа каких-то воинствующих верующих, с иконами и хоругвями. Это были члены какой-то полурелигиозной политической общины. С криками: "Смерть педерастам!" и "Бей Эдичек!" религиозные фанаты церковными хоругвями и какими-то знамёнами начали дубасить оказавшихся в явном меньшинстве и решительно не готовых к битве нацболов. Враги оказались к странному стечению обстоятельств физически мощнее, здоровее и просто старше обычных неформалов и прочих панков. Те, кто выпил перед акцией, оказались посмелей, и драки не испугались, вступив в абсолютно бесперспективный и катастрофически неравный бой. В первом ряду, ясно дело, оказалась Доррисон. Избили её отнюдь нешуточно. Теперь Доррисон, негодуя, нервно расхаживала по михалычевской кухне:

— Суки православные! Это же надо, мрази. Люди, налейте мне водки немедленно, иначе я сдохну. Суки-бляди, ненавижу!

Один из квартирников мы играли у Сарая. Кажется, это было на метро Сокол. В это время дома у Сарая шел ремонт, и было очень романтично петь там песни. Сережа Сарай был одним из очень известных в узких кругах персонажей московского андеграунда. Он придумывал раз за разом самые изощренные способы ухода из жизни: резал себе вены вдоль и поперек, запихивал туда иголки. Все руки у Сарая были изрезаны. По словам тех, кто его знал, Сарай был человеком очень добрым и отзывчивым. Сделал евроремонт у себя дома, наверное, искал в этом какого-то обновления, изменения мира собственными руками. В конце концов, он решил пойти по пути упрощения, и на очередной Новый Год, пока родители накрывали праздничный стол, за 15 минут до первого удара Курантов Спасской Башни Кремля — вышел из подъезда собственного дома, недалеко от крыльца нашел первую попавшуюся березу, затянул потуже петлю и повесился.

В Брянске тем временем отделение НБП отчаянно крепло в боях с суровой реальностью тотального нежелания масс следовать в светлое будущее за Боксёром и мной. На 1 мая мы наметили шествие, однако, из числа заявленных тридцати нацболов пришли трое, поэтому ситуацию спасли приглашенные мной панки. Мы молча проследовали до центральной гинекологической клиники города, на ступеньках которой правящая в области КПРФ начала свой красный митинг в честь дня своей солидарности с трудящимися. Трудящиеся напряженно вслушивались в речи седых ораторов, мы же свалили вон, на зеленую травку — пить самогон с панками — надо было их отблагодарить за выраженную нам солидарность.