Двор чудес (сборник) - Кира Сапгир

Его имя прогремело по христианскому, иудейскому и мусульманскому мирам. Святая инквизиция попыталась обвинить Луллия в ереси, но тщетно. Он посетил Грецию, Кипр, Армению и Северную Африку. В возрасте восьмидесяти лет за проповедь на центральной площади Багио в Тунисе был побит камнями.

Его полумертвое тело подобрал один генуэзский купец и привез на родину Луллия, остров Мальорку. По дороге в сумке ученого он обнаружил карту морских путей через Атлантический океан. Звали купца дон Эстебан Колумб.

Учение Раймунда Луллия привлекло в XVII веке русских мыслителей, стремившихся очистить Христову веру от мирской суеты. В 1698–1699 годах писатель и переводчик Андрей Христофорович Белобоцкий изложил по-русски главный труд Луллия «Ars Magna», озаглавив его «Великая и предивная наука»; Раймунд Луллий там назван «Просвященным Учителем» – Doctor illuminatus.

Свифт и свинг

Cantaben els ocells l’alba,I es desperatа́́ l’amat qui es l’alba;E los aucells finiren llur cant;I l’amic morí per l’amat, en l’alba.

Птицы воспевали зарю,И Возлюбленный, что был зарей, пробудился;И умолкли птицы;И Влюбленный почил радиВозлюбленного, на заре.

Луллий жил за триста лет до появления «Путешествий Гулливера» Свифта. В своей третьей книге «Путешествий» Свифт описал посещение Гулливером Лапуты – летающего острова, где жили «полоумные» ученые. Стремясь высмеять бредовые эксперименты современных горе-ученых, Свифт, устами Гулливера в частности, издевательски описывает некий «прибор для открытия отвлеченных истин»: расположенные на раме таблички со словами, которые можно произвольно сочетать с помощью встроенного «генератора случайных чисел» (!). Совершив очередную перетасовку, вовлеченные в эксперимент ученые лапутяне пытаются найти в беспорядочном наборе слов и знаков осмысленные фразы и, таким образом, создать полный обзор всех наук и искусств. Эту машину Свифт назвал словом «компьютер».

В этом Свифт пошел вслед за Лейбницем, который считал, что научный спор нужно решить с помощью бумаги, пера и вычислений. По-английски его тезис звучит так:

Gentlemen, let us compute!

Свинг и сдвиг

Услышали треск – что-то случится. Если было непонятно, что именно издает подобные звуки, то беда придет оттуда, откуда вы ее совсем не ждали. Услышали, как трещат дрова в камине, – придет дурная новость, связанная с членами семьи. Трещали швы в одежде – вы обеднеете и будете экономить даже на самом необходимом. Услышали треск деревьев в лесу – значит, на вас лично или на ваш дом надвигается беда, будьте предельно осмотрительными.

…Математик объясняет, писатель рассказывает, художник показывает, а джазовый музыкант творит синкопу. Там, в синкопе, все – во всем, и завершение пути – начало. Музыкант каждый раз слышит мелодию иначе, и каждый раз исполняет по-новому, сколько бы ни приходилось повторять. Такой метод непрямых касаний, волнообразного перетекания из темы в тему, есть синкопа.

Несовпадение, сдвиг ритма – закон искусства, где все варианты мелодии сходятся в бесконечности. Звучащее время синкопы выстроено не линейно – оно не имеет прямой перспективы. Налицо перспектива обратная: жизнь «оттуда» движется на встречу с земной. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Невозможно в джазе дважды сыграть одну и ту же тему. И чем удаленнее ты на пути, тем оказываешься ближе.

Около Колтрейна

Само время играет блюз. Джазовый музыкант творит в четырех измерениях. Мелодия вьется по спирали, закручена, словно скрипичный ключ или горло валторны.

Порой кажется, будто музыка помещена за туманным стеклом беззвучия, где сон-воспоминание живет жизнью силуэта, китайской тени.

Воспоминания – блюз. В мире мелодии, как в хорошей книге, образы творят сами себя из себя, меняясь из повтора в повтор – так круги отброшенного в воду камня расходятся бесконечно.

Синкопа туманна, будто запотевшее стекло на осенней веранде. В мелодии сырость ночного сада, нота ночи, затаенный город, где так чутко вслушиваешься в звук собственных шагов, тщательно избегая сбоя алгоритма.

Все подчинено полиритмии. Сильные доли аккомпанемента «выдавливают» ноты в междолевые пространства.

Прошлое, настоящее, будущее, перекликаясь друг с другом, смещая сильную долю на место слабой, непрерывно повторяют, изменяют и возвышают сами себя.

Ритм – время.

Мелодия – пространство.

Синкопа – обратное время.

Ближний и Средний Восток – звук как «стон» («боль» стразны и распев) – «писк»;

Средняя Азия – звук как «шум» (тропического леса, моря и т. п.) и «гул»;

Южная Азия – звук как крик и дребезжание;

Центральная Азия – звук как вой (волчий), «кряхтение» и «скрип»;

Тропическая Африка – звук как «треск» и «крик».

Воплощением абсолютного движения, или проявления силы, в природе является звук «у».

Звук сильнее грома

И услышал я голос с неба, как шум от множества вод, как звук сильного грома; и услышал голос как бы гуслистов, играющих на гуслях своих.

Через Уэбера и Колтрейна и через Концерт ре-минор Баха, через Книгу и через Икону, через Достоевского и через Шенберга люди слышат Божественный призыв!

Стены Иерихона обвалились, когда два поля – небесные джазовые трубы и земные звуки – образовали энергетическую воронку:

СамоВремяИграетБЛЮЗ —

И теперь, и отныне змеится за стекломИ зияет зигзагом трещины черный разлом,И разгадка трещала, что мир привычный нашБыл иное ничто, как на стекле пейзаж.

VI. Нашенское харакири

О русской парижской газете «Назад» (1982–1986)

В пестрой и отчасти хаотичной мозаике русских зарубежных СМИ 80-х нечаянно-негаданно объявилась рукописная газета «Назад». И не газета вовсе, а вроде бы так просто, стенгазетка. Пустяшный, одним словом, самодельный листок. Всего-то одна страничка, небрежно набранная, чудовищно сверстанная.

Газета «Назад» была создана русскими парижанами. Вокруг колыбели новорожденного собралась целая компания художников, поэтов, переводчиков – отчаянно веселая и неунывающая питерско-московская, а ныне парижская богемная братия, выброшенная на берег Сены третьей волной…

– Надо издавать свою газету, – сказал однажды признанный лидер парижского андеграунда поэт и художник Алексей Хвостенко.

Идея была принята на ура!

– Создадим настоящий желтый листок, – предложил Хвост. – И там будем оповещать о пьянках, о скандалах, о личных и общественных чрезвычайных происшествиях.

Так и порешили.

Как окрестить новорожденного?

– Пусть будет «Желтая акация», – предложил сперва Хвост. – Есть же романс «Белая акация», а наша газета будет «Желтая»…

– А что если назвать газету «Назад»? – предложила ваша покорная слуга. – А то все газеты называются «Вперед» да «Вверх»… А у нас – «Назад». Просто «Назад» – и все.

На том и порешили.

И вот, 14 декабря[41] 1982 года наступил великий день!

Вышел в свет «Назад» —

«ОРГАН концептуально-танический, оптимально-индивидуальный, терпимо-религиозный, реакционно-передовой, уникально-исторический, постепенно-наступательный, защитно-махровый, ортодоксально-полемический, стремительно-негативный, утопически-наглядный, решительно недозволенный, абсолютно свободный и неподцензурный».

Поверх «шапки», как в газете «Правда», лозунг: «Мы лучше всех!»

В первом номере учредителями «Назад» был помещен манифест «Пнем пень!»

«Пнем пень!» – так говорят сегодня чернорабочие свободной русской газеты друг другу и своим читателям. Мы понимаем это не как лозунг, а как намерение. Ни в коем случае не следует толковать это изречение аллегорически. Пень – очевиден. Трухлявость его наглядна и вездесуща, но достаточно ли одного легкого пинка, чтобы он рассыпался?»

Газета «Назад» была чисто парижской. Она издавалась всего тиражом от силы в 50 экземпляров (их контрабандой множили на копировальной машине работники газеты «Русская мысль», входившие в состав редакции «Назад»). И вот – надо же! Читателей у нас было не занимать не только в Париже, но и за океаном, и по ту сторону Ла-Манша, да и в Москву с Ленинградом она попадала.

Ибо и друзья, и недруги «Назад» множили ее с одинаковым рвением. Чем же заинтересовала газета не-парижского русского читателя? А тем, что амплуа у «Назад» было примерно то же, что и у французского «глупого и жестокого» журнала «Харакири», который издавал профессор Шорон (эти два слова навсегда произносятся только вместе). Конечно, ерничеству «Назад» далеко было до трагичного и гротескного юмора «Харакири».

И все-таки была наша газета актуальной – и по-своему четко отразила умонастроения, «смех сквозь слезы» и особую ауру художественной парижской жизни эпохи 80-х…