Мы все обожаем мсье Вольтера - Ольга Михайлова

Камиль отрицал свою причастность. Верил ли аббат де Серизу? Пожалуй, да. Камиль — законченный распутник, подлец, человек без чести, но не людоед. В это Жоэль верил истово. В равной степени аббат понимал, почему это письмо ничуть не заинтересовало адвоката. Ему самому на исповедях часто приходилось выслушивать от девиц подобные признания. Частью это были пустые фантазии, частью — проявление неуемного тщеславия и желания привлечь к себе внимание, но иногда, хоть и весьма редко, встречались и случаи подлинной одержимости. Что было с мадемуазель Розалин? Отец Жоэль задумался. Девица была красива и знала это. Была ли тщеславна? Многое свидетельствует в пользу этого мнения. Сам аббат слишком плохо знал мадемуазель, чтобы вынести собственное суждение. Но, предположим, она не лгала. Что с того? Сам он вначале отнесся к рассказу Розалин серьёзно, — именно потому, что за ним последовала смерть бедняжки. Но все могло быть не причиной и следствием, а случайным совпадением.

Ох, уж, эти женщины! Кто их разберёт? Сам аббат, как уже упоминалось, был невысокого мнения о прекрасном поле и полагал, что женщины вовсе не такие уж искусные лгуньи. Большинство просто слишком глупы, чтобы понять, чем ложь отличается от правды. Способны ли они думать вообще? Как мудро повествует о них «Зерцало мирян»: «Женщина есть смущение мужчины, постоянное беспокойство, непрерывная борьба, буря в доме, препятствие к исполнению обязанностей. Она, во-первых, запутывает мужчину, во-вторых, оскверняет его, в-третьих, лишает его имущества». Как верно, подумал он, вспомнив мадемуазель Люсиль.

Впрочем, тут аббат опомнился и подумал, что несколько увлёкся.

Сам Жоэль был не столько умён, сколько мудр, подлинно целомудренен. Различие между умом и мудростью — в разнице причин, их порождающих. Ум — следствие страстей, мудрость — плод бесстрастия. Ум умеет выпутываться из самых сложных ситуаций, мудрость же в них просто никогда не попадает, ибо всегда уклонится от соблазна, на привлекательность которого неизменно клюёт глупый разум… Но сейчас как раз эта мудрая бестрепетность и отстранённость взгляда аббата на мир мешали ему вникнуть в суть происходящего.

Вторая жертва маньяка… Жоэль закрыл глаза, вспоминая слова и жесты Люсиль де Валье. Он тогда в гневе назвал её непотребным именем. Насколько она его заслуживала? Эгоистичная, самодовольная, хладнокровная, внутренне весьма развращенная. Понимавшая много больше, чем положено понимать в её годы. Как это сказал Тибальдо? «Вполне разумная и весьма здравомыслящая девица…» Да, со стороны так и выглядело, и он тоже так полагал, пока особа не вознамерилась влезть ему под одеяло и не отозвалась о Кастаньяке, с которым была мила и любезна на людях, столь уничижительно и безжалостно, что у него, Жоэля, мороз пошёл по коже.

Растленная, лицемерная, лживая девка.

Отец Жоэль не мог сравнить Розалин и Люсиль — он почти не знал мадемуазель де Монфор-Ламори. Были ли девицы чем-то похожи? Почему страшный безумец выбрал именно их из множества других? Что у них общего? Аббат задумался. Красота. Обе девицы были привлекательны. О! У обеих были женихи, при этом жених Розалин ему неизвестен. У мадемуазель Розалин были тягостные ночные страхи. У Люсиль, судя по его впечатлению, не было ни страха Божьего, ни совести, ни девичьей чести. Поверил ли он в девственность мадемуазель? Аббат усмехнулся. Много он на подлинность такой непорочности не поставил бы. Так, пару ливров…

Приданое мадемуазель де Монфор-Ламори, он слышал об этом неоднократно, было колоссальным — около трехсот тысяч. Единственная дочь, наследница всех капиталов семьи… Мадемуазель де Валье — сирота, отец перед смертью был почти на грани разорения, но ему удалось продажей имения после уплаты долгов спасти в приданое дочери около восьмидесяти тысяч. В случае смерти Розалин наследником становится Шарло де Руайан. Кому отойдут теперь деньги мадемуазель Валье? Её опекуну, мессиру Тибальдо? Но для него, по слухам, миллионера, это подлинно misero… жалкие гроши.

Тибальдо ди Гримальди, как и Жоэль, был итальянцем. Но их это мало сближало, хотя аббата приятно удивили глубокие познания Тибальдо в области живописи и некоторые его духовные суждения. Тибальдо был образован, и мнения его несли печать глубины, но аббат давно разглядел в банкире и холодный, расчетливый ум, и страсть к накопительству, и тщательно скрываемое высокомерие. Бесспорным было и равнодушие к женщинам — следствие, как говорили шёпотом, весьма бурно проведённой молодости. Красота блистательных женщин истощает вызываемым ею беспрерывным восторгом силы мужества и самообладания мужчины, как двор истощает гений артиста и воображение поэта. Теперь безудержные и необузданные порывы юности остались позади, Тибальдо ди Гримальди не любил ничего бурного и страстного, предпочитая, как он сам выразился однажды, «умеренно подсоленные блюда, умеренно тёплые ванны и умеренно прохладные нежности». Такой человек ради восьмидесяти тысяч ливров и пальцем не шевельнёт.

Аббат с надеждой подумал, что убийцей может оказаться просто случайный безумец, но вскоре покачал головой. Он тешит себя иллюзиями. Полиция права. Слишком изуверски умно скрываются следы, слишком безупречно всё осуществляется. Была и ещё какая-то мысль, мучительная и болезненная, что шевельнулась в нём ещё в гостиной маркизы, но он подумал тогда, что это вздор. Но о чём он подумал? Увы, царапнувший душу помысел исчез.

Аббат сам не заметил, как усталость взяла своё, почувствовал, что засыпает. Кот тут же прыгнул на постель и разлегся поверх одеяла. Бормоча Иисусову молитву и на ходу раздеваясь, аббат дополз до постели. И тут же, по милосердию Господнему, погрузился в глубокий и чёрный, как днище сундука, сон без сновидений, несущий отдохновение усталому телу и заживляющий исцарапанную душу…

Глава 2. «Отцы-иезуиты могут гордиться тобой, мой милый Жоэль…»

… Но вот сквозь сон Жоэль почувствовал, что кто-то осторожно прикасаясь к плечу, пытается разбудить его.

— Мсье аббат, проснитесь, — голос дворецкого проник под тяжёлую пелену сна, — к вам пришли.

Жоэль с трудом разомкнул сонные, набрякшие веки, поднялся на локте, щурясь, взглянул на Галициано и тут в свете ночника увидел у входа чуть пошатывающегося, сильно осунувшегося, совсем не похожего на себя Анри де Кастаньяка. Аббат глубоко вздохнул, и торопливо поднялся, набросив поданный дворецким халат. Он сделал несколько осторожных шагов навстречу ночному гостю и оказался в его объятьях: несчастный Анри бросился ему на шею, обнял и залился слезами.

Анри де Кастаньяка Жоэль де Сен-Северен знал около года, тот был главой церковного совета прихожан Сен-Сюльпис. Не нужны были годы, чтобы отметить кристальную порядочность Анри, истинную веру и благородство натуры. Мадемуазель де Валье, не любя жениха, была пристрастна и несправедлива. Да, ноги де Кастаньяка прямыми назвать было трудно, зубы не блистали красотой, но широко расставленные голубые глаза вовсе не косили, и лицо, хоть и некрасивое, было достаточно благообразно. Во всяком случае, думал Жоэль, вспомнив виконта де Шатегонтье, ему попадались мужчины и поуродливей.

Сейчас, заботливо обнимая несчастного, отпаивая его торопливо поданным Галициано вином и пытаясь успокоить, аббат лихорадочно размышлял. Сам он считал случившееся кошмаром, но если этот кошмар развернуть к Анри — он оборачивался милостью Провидения, спасшей благородного человека от брака с хладнокровной потаскухой. Но не это занимало мысли аббата. Анри сказал, что его известили о случившемся, когда он был в Шуази, и просили около девяти утра прибыть в полицию. Туда же обещал приехать и Тибальдо ди Гримальди. Но Кастаньяк, которому описали, что сталось с его наречённой, умолял Жоэля поехать с ним, откровенно боясь не справиться там с собой и даже не скрывал своей слабости. Он не выдержит, просто не выдержит этого!!..

Анри трясло.

Жоэль кивнул, сам же задумался о том, насколько быстро полицейские смогут выяснить, что мадемуазель перед исчезновением провела битый час у него? Галициано впустил её, но, видимо, не запомнил. Но на чём она доехала? Кучер… дворецкий… Франческо Галициано аббат доверил бы неподписанный вексель и пачку ассигнаций, но не стал бы уговаривать скрыть визит к нему неизвестной особы, тем более, что не знал, ждала ли её карета.

Значит, визит скрывать нельзя.

У него всегда была в запасе благая возможность сослаться на «печать молчания». Мадемуазель приезжала исповедоваться. Но это не должно застать врасплох Кастаньяка… Аббат в данном случае застревал между двумя грехами — Сциллой откровенной лжи и Харибдой унижения ближнего, и, не колеблясь, выбрал первое, решил солгать и даже сразу отпустил себе оный грех, ибо скорее наложил бы на себя руки, чем рассказал Анри, что его невеста была готова наградить его рогами ещё до алтаря и закинуть ножки, о которых, надо полагать, мечтал Кастаньяк, ему, Жоэлю, на плечи. Сказать Кастаньяку правду было немыслимо.