Мой мир: рассказы и письма художницы - Наталья Григорьевна Касаткина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Целую тебя крепко, крепче самого крепкого, и обнимаю. Милой Елизавете Андреевне сердечный привет и пожелания здоровья. Минухиным, Кузнецовой Юле, ну, словом, кого увидишь – большой привет.
Твоя Наташа, пиши мне почаще
21. 27 ноября 1965, Гурзуф
Милая Любушка!
<…> Сегодня я ездила в Никитский сад. Привезла оттуда ветки бамбука и разные другие, а главное – удивительные ракушки: не то веера, не то испанские дамы 18 века.
Работа пошла чуть лучше, но только чуть. Может быть, я остервенею под конец и заработаю, как нужно!?
Главного моего поклонника вызвала киностудия, где он работает. И хорошо сделала, а то, Бог знает, куда всё это могло завести. Здесь, на юге, как утверждает Шварц, всё растёт быстрее!
Одна из фотооткрыток набора «Никитский ботанический сад» (1963)
Жизнь у меня такая: встаю в семь, в восемь завтрак и иду в мастерскую. Или на этюд. В два прерываюсь на обед, потом тоже самое до ужина. После ужина или в мастерскую снова, или в кино, а чаще всего в постель, пытаюсь читать, но сон начинает сниться и – уже 7 час. следующего дня. Иногда езжу в Ялту или куда-нибудь писать. А вчера я получила милое письмо от Эда, очень нежное, и не знаю, как на него отвечать… Он удачно продал свои картины и сидит в Тарусе. Там снег, а в доме тепло, зовёт к себе. А здесь тоже тепло, и в доме, и везде, а под моим окошком цветёт олеандр, дотягивается до 2-го этажа, и море шумит. На днях мы ездили два дня подряд в ущелье, высоко в горах. Я и ещё два художника. Я осталась сидеть на поляне среди скал. А поляна удивительная, на ней растут буки огромные, старые. Некоторые уже лежат брюхом кверху, как мёртвые крокодилы, и причудливые камни кругом. Ребята пошли ещё дальше. На поляне я провела весь день, тихо, жутковато, только птицы кричат. Наконец, почувствовала волчий голод, пошла искать своих, ищу-ищу, кричу-кричу, а они где-то далеко, невнятно отзываются. А ущелье делается всё причудливее, приходится лезть на высокие камни и съезжать на «5-ой точке». И вдруг вижу: на большом мшистом камне накрыт стол, всё приготовлено на одну персону и вода в стакане, и хлеб порезан, и консервы открыты, только вороны кружат над камнем. И никого кругом. Это они мне устроили сюрприз. Говорят, что приходилось кричать, т. к. вороны претендовали на мою еду. А они писали ещё дальше. Возвращались в темноте, в тумане. Автобус нас заждался в лесничестве. В общем, здорово! Никаких тебе театров и глупых всяких сплетен! Видела белок и много всяких птиц, они меня не боялись! И таких острейших впечатлений много за эти сорок дней, что я здесь, а предстоит пробыть тут ещё месяц. К новому году вернусь домой.
Иногда по вечерам наш художественный руководитель показывает нам цветные обратимые плёнки, заснятые им в Италии, в сентябре этого года. Замечательно! Вчера он это проделывал у меня в комнате. Так что я смотрела со всеми удобствами, лёжа, пока не уснула.
Кроме того, он поёт мне серенады, аккомпанируя на гитаре или пианино. Например: «Я встретил вас и всё былое…», голос-то у него хороший.
Видишь, какое «безумное» письмо я тебе накатала! Но всего всё равно не распишешь! Мама скучает очень, а я пишу редко, устаю, работаю запоем. Но ничего, сейчас напишу ей и постараюсь Эдику что-нибудь сообразить, как написать. Целую тебя крепко и обнимаю, родная Любушка, тьфу, что за гадость – эти мелкие людишки! Большой привет Е. А. (не обижай её) и всем, всем, и Геннадию Михайловичу, и Минухиным. Валя-то прелесть какая, я рада, что ты дружишь с ней.
Целую, твоя Наташа
22. 11 января 1966, Москва
<… > Солнышко-Любушка, у меня грустно на сердце. У нас здесь мороз небольшой, всё бело, только чёрные человечки шмыгают целый день взад и вперёд по нашему Тверскому бульвару. Грустно и тревожно. И смутно. Наверное, «хочу того, сам не знаю, чего».
Привезла я в Москву много сокровищ: ракушки, ветки, коряги, большой краб-кактус и даже кости генуэзца «400-летней давности» (а это, наверное, просто корова). Но красивы они до безумия. Разложила всё кругом себя – маленький островочек, кусочек Крыма!
Любушка, я очень тебя люблю, скажи что-нибудь в утешение…
Знаешь, люди моего типа очень плохо борются (разве только с директорами театров, да и то от временного остервенения!). Тут на меня налетают со всех сторон новые друзья с разными предложениями. Я борюсь изо всех сил, отстаиваю свою свободу, свою холостяцкую независимость. Помогай мне Бог!
Обложка книги Уильяма Сарояна «Приключения Весли Джексона» (Москва, 1959)
Читаю «Весли Джексона» Сарояна16. Думаю с ним в паре вот что: «Я мечтаю остаться наедине с собой, чтобы подумать о том, как мне жить. Будь на то моя воля, я не стал бы жить до старости, а просто прилёг бы когда-нибудь под вечер в тени старой яблони, и чтобы больше не просыпаться».
Ты знаешь, последний день в Гурзуфе был интересный. Я укладывалась в своей мастерской. Была одна в целом доме. Вдруг всё почернело, началась гроза (в конце декабря!), смерч, ураган, шторм небольшой, дождь, град! Сначала мелкий град, потом как камни! И всё это посыпалось на нас и чуть не засыпало, и чуть не побило все окна, и чуть не унесло крышу! Я даже забоялась быть там одна, далеко от дома. Когда же всё кончилось и я побрела домой, меня поразило море: оно раскололось цветом на две чёткие половины – розово-жёлтую и сине-густо-зелёную. А небо, ярко-лимонное к морю, а над ним чёрно-чёрное… Писать неинтересно такие вещи: дешёватая рериховщина, а смотреть удивительно. А кругом со всех лестниц, гор, прочих наклонностей текли потоки, водопады, ручьи из звонких градинок и градин! Видишь, как складно написалось, это ручка шариковая лёгкая – вот бы Баху свои виньетки рисовать!
А ночью на этом ужасно чёрном, очищенном небе показались яркие, огромные, как летом, звёзды. В первый раз они стали такими, чтобы показаться нам на прощание.
Я могла бы ещё много написать тебе о
