Возвращение в эмиграцию. Книга вторая - Ариадна Васильева

Борис Федорович разлепил непослушные губы и обложил полковника замысловатым, многоэтажным, отборнейшим русским матом. Ласковый полковник аж воздухом поперхнулся. А потом запрокинул голову и густо захохотал.

Он вернулся за стол, сел и привычно положил растопыренную пятерню на пухлую папку с делом Попова Бориса Федоровича, 1908 года рождения, русского.

— Ладно, цыган, хрен с тобой. Получи свой срок, и катись в зону, чтоб больше тебя не видели.

И после необременительной процедуры, Борис Федорович получил десять лет по пункту пятьдесят восьмой статьи «подозрение в шпионаже» и поехал в неведомую даль в красном телячьем вагоне.

10

Лука Семенович, «тут это», не стал дожидаться государственной трехтонки и массового заезда на новое жилье. Он проявил самостоятельность, за свой счет нанял грузовик и первым съехал из дома на улице Ленина.

Большого ума был мужичок. Уж если «тут это» суждено жить с кухней на пятнадцать семей, так пусть же в этой кухне достанется ему лучшее место. Он сразу присмотрел его в уголку, возле окна за печкой. И очень удивился, когда узнал, что Улановы в барак ни сейчас, ни позже, не поедут. Поинтересовался, где же они собираются жить, на что Сергей Николаевич неопределенно пожал плечами. Девушка Женя долго плакала на груди Натальи Александровны, подарила на память шкатулку из открыток работы мамы Клавы, махнула на прощание косой и ушла во двор.

Из окна кабины тревожно выглядывала мать, а Лука Семенович успокаивал ее, говоря:

— Ты, Клавдия, не сепети. Дай девке с людьми попрощаться. Кроме добра, тут это, она от них ничего не видела.

Наконец, Женя влезла в кузов, махнула рукой всем, кто молчаливо глядел на этот решительный отъезд. Мотор затарахтел, грузовичок дернулся и выехал со двора.

Наталья Александровна отошла от окна и вытерла глаза. Был ясный августовский день. На старой березе во дворе расчирикался воробей, сердился на кого-то. Небеса обрели особую насыщенность синевой, как это всегда бывает перед первым осенним ненастьем. В синеве этой таился также намек на неизбежный приход весны когда-нибудь в отдаленном будущем.

Но пока до весны было далеко, и о ней никто не думал. Думала Наталья Александровна о другом, и думы ее были печальны до слез, до головной боли.

Их коммунальная квартира опустела. Молчаливый жилец Гаркуша по обыкновению своему находился в отъезде. Инженерша Величко с дочерью и старушкой-матерью месяц назад получила ордер на квартиру в соседнем доме. Они переехали, оставив распахнутой настежь дверь комнаты, когда-то давно предназначенной Улановым, потом отобранной, а теперь пустой.

Наталья Александровна прошлась по квартире, грустя о тех, с кем связала ее, пусть не дружба, но все-таки теплое чувство. Симпатичные они были и Лука, и жена его, всегда готовые помочь и советом, и делом.

День клонился к вечеру, пора было идти в детский сад за Никой. Вот еще одна надвигалась забота. Только-только привыкла дочь к новому детскому саду, а теперь приходилось бросать его, искать другой, да еще неизвестно было, найдется ли там место.

По дороге Наталья Александровна забежала в булочную, купила хлеб, а в самом детском саду ее ждала смешная история с Никой. Воспитательница встретила Наталью Александровну со смехом, схватила за руку, отвела в уголок.

— Меня сегодня ваша Ника так насмешила, так насмешила, до сих пор не могу успокоиться.

И рассказала, как один мальчик спросил за обедом, как делаются макароны.

— А я понятия не имею, как их делают, — захихикала воспитательница, — вот честное слово. Думала-думала, как же объяснить. А тут ваша. «И очень просто, — говорит, — берут дырку и обволакивают тестом».

Наталья Александровна посмеялась вместе с воспитательницей, настроение улучшилось. Она забрала Нику, и они отправились домой. Но этот дом уже не был их домом. Даже уборку делать не хотелось, и снова возникли разговоры о переезде в другой город. Сергей Николаевич уже не был столь категоричен в своем решении, никогда не покидать Брянска.

В день отъезда Луки Семеновича он пришел с работы и принес интригующую весть. Они могут уехать, и при этом сохранить право на получение квартиры. Более того, там, куда они поедут, им дадут подъемные и квартиру.

— Как? Каким образом? — с надеждой в голосе спросила Наталья Александровна.

— Если мы завербуемся на Сахалин.

— Господи, где это? — моргнула Наталья Александровна, и ее взгляд переместился с лица мужа на чемодан, где поверх книг лежала аккуратно сложенная карта Советского Союза.

Сергей Николаевич перехватил ее взгляд.

— Ну-ка, давай ее сюда! — скомандовал он дочери.

Еще мгновение и карта была расстелена на полу.

— Ты бы хоть поужинал, — неуверенно промолвила Наталья Александровна, но Сергей Николаевич отмахнулся и сказал «брысь» немедленно возникшей возле него Нике.

Ника надулась и обиженно прошептала:

— Как доставать, так «ну-ка, давай», а как смотреть, так «брысь».

Но Сергей Николаевич не стал обращать внимание на мелкие обиды, провел по карте рукой и уверенно ткнул пальцем.

— Вот.

— Бог ты мой, — прошептала Наталья Александровна, — это же остров, — склонила голову к плечу и медленно прочла, — Охотское море. Сережа, это сколько нужно денег, чтобы туда добраться? Ехать через всю страну.

— В том-то и фокус, что проезд бесплатный. Теперь слушай… Ника, займись чем-нибудь, не мешай мне разговаривать с мамой… Идет вербовка на Сахалин. Там сейчас грандиозное строительство…

— Подожди, что значит вербовка?

Сергей Николаевич стал объяснять. Вербовка — это означает наем на работу с определенными обязательствами как со стороны завербованного, так и со стороны вель… — Сергей Николаевич запнулся на слове, — черт! Вербовщика!

И он стал объяснять, каковы обязательства вербовщика.

— Нет, сначала скажи каковы обязательства тех, кто вербуется, — Наталья Александровна осторожно произнесла новое для нее слово.

Обязательства оказались не сложными. Требовалось подписать договор на два года, и в продолжение этих двух лет не иметь права куда-либо уехать, то есть, попросту сбежать.

— А если условия окажутся невыносимыми?

— Да подожди ты «невыносимыми». Сразу «невыносимыми». Во-первых, там грандиозный фронт работы. Во-вторых, тебя немедленно обеспечат жильем. В-третьих, — заработки. Здесь таких заработков мы не увидим.

— Откуда ты знаешь?

— Я ходил туда.

— Куда? — Наталья Александрова широко открыла глаза.

— В контору, где вербуют. Я разговаривал с людьми, знающими людьми.

Он почувствовал внутреннее сопротивление жены и стал заводиться. Ему самому перспектива безболезненно уехать из Брянска, избежав переселения, показалась единственно возможным выходом из тупика. Пока была квартира, не было резона уезжать. Житье в бараке Сергей Николаевич не мог себе представить.

И он стал толковать о преимуществах вербовки перед самостоятельным, «диким», так сказать, переездом неизвестно куда и неизвестно в какие условия.

Он говорил, и вот уже Наталья Александровна стала благосклонно прислушиваться к его речам, уже и Ника, позабыв обиду, сунула кудрявую голову под ласковую руку отца.

— А где Сахарин? Это Сахарин? А там много сахара?

— Не Сахарин, а Сахалин, дурочка.

— Ну, ерунда, Сахарин в сто раз лучше.

— Природа, — расписывал Сергей Николаевич, — там великолепная природа. Горы, снежные вершины. Океан.

И Ника живо представила себе остроконечные горные пики, политые сахарной глазурью, как на куличах, а у Натальи Александровны проявился живой интерес в глазах.

— Да, но кто там будет носить шляпы!

— Но мы же не в дыру поедем, не в этот, как его, — он посмотрел по карте, — Поронайск, например. Нам предлагают Александровск-Сахалинский. Это второй по величине город в области. Кстати, портовый город.

В квартирном вопросе помощи от Мордвинова они не ждали и не просили. Они видели смущение Константина Леонидовича, растерянность даже подметили во время последнего разговора за чашкой чая. Ольга Кирилловна, та откровенно возмущалась решением горисполкома и бросала на Мордвинова особый взгляд. Был в том взгляде вопрос и несмелая просьба помочь людям.

— Я ничего не могу сделать, — отвечал он жене, — ничего. Если бы это касалось только Сергея Николаевича, но выселяют весь дом. Всех, до единого человека. Он такой же, как все. Ничего не могу сделать.

Опускал глаза, барабанил пальцами по столу, придвигал к себе чайник, лил заварку в стакан с мельхиоровым подстаканником. Снова отодвигал и смотрел в пространство. Был он зол и бессилен, и от бессилия еще в большей степени наливался злобой.