Настоящая любовь или Жизнь как роман - Эдуард Тополь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пушечный выстрел… второй… третий…
Орудия стоят внизу, на берегу, у воды. Солдаты, черные от порохового дыма, заряжают… клацают тяжелыми затворами… поджигают фитили…
Восьмой выстрел… девятый…
ВРАНГЕЛЬ (Елизавете). Наконец-то боевыми стреляем! Пять месяцев готовились…
Достоевский, бегая у одного из орудий, подносит ядра… Его качает…
Генерал-губернатор и группа старших офицеров, стоя на взлобье берега, смотрят в подзорные трубы.
ВРАНГЕЛЬ (наклонясь к Елизавете, интимно). Орудия должны расстрелять вон те деревянные мишени, по ту сторону Иртыша, в степи.
Еще выстрел… еще…
Ядра, не долетая до противоположного берега, шлепаются в воду, а иные летят и вовсе в сторону, в киргизскую слободу, вызвав там крик и смятение, а у зрителей — смех…
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (побагровев от бешенства, шипит). В чем дело?
ПОЛКОВНИК БЕЛИКОВ. Порох, видимо, отсырел, ваше высокопревосходительство.
НАЧАЛЬНИК ЖАНДАРМЕРИИ. Орудия старые, еще с прошлой войны.
Генерал, не обернувшись, протягивает руку назад, вышколенный адъютант вкладывает в его руку флейту, и генерал тут же ломает эту флейту о колено.
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. Прокурора сюда! Ревизию складам! Сам проведу! Поход откладывается! Где прокурор? Врангель где?..
Но орудия еще палят — беспорядочно и не достигая мишеней.
Сквозь эти взрывы по берегу реки несется запыленный всадник, лицо его черно от долгой скачки.
Надрываясь, его конь взбирается вверх, к группе старших офицеров и генерал-губернатору.
Все вокруг замолкает.
Спешившись, всадник подает генерал-губернатору запечатанный сургучом пакет. Генерал ломает печать, извлекает из конверта бумагу, пробегает ее глазами и снимает головной убор.
ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (офицерам). Господа! Шапки долой! Десятого дня в Петербурге скончался наш государь император Николай Павлович! Священнику — звонить в колокола!
Кузнецк, кладбище. Осенний день, дождьЗа дешевым дощатым гробом, лежащим на простой телеге, по осенней грязи идет малочисленная похоронная процессия: Мария Исаева, одетая в черное, с восьмилетним сыном Павликом справа от нее и стариком священником слева; за ними — хромой исправник, три старухи соседки и Алексей Вергунов, 24-летний школьный учитель[12], он старается зонтом укрыть Марию от дождя и снега.
За этой сиротской похоронной процессией, за рябью дождя виден унылый одноэтажный Кузнецк с деревянными копрами медных шахт…
При входе на кладбище две нищенки с испитыми лицами протягивают им металлические кружки.
НИЩЕНКИ. Подайте убогим за упокой души…
Вергунов отделяется от процессии и бросает в кружки по копейке.
ПЕРВАЯ НИЩЕНКА. Благодарствуем, барин. За кого молиться прикажешь?
ВЕРГУНОВ. За раба Божия Александра.
ВТОРАЯ НИЩЕНКА. Отчего умер-то?
ВЕРГУНОВ. От белой горячки.
Вергунов отходит, спешит с зонтиком вдогонку за Марией.
ПЕРВАЯ НИЩЕНКА. Спился, стало быть.
ВТОРАЯ НИЩЕНКА. Вестимо… (Извлекает из-под широкой юбки флягу с водкой, вытряхивает из кружек копейки и разливает водку по кружкам.) Помянем раба. Как его звали-то?
Вергунов, стоя над могилой, в которую могильщики опустили гроб, говорит прощальную речь.
ВЕРГУНОВ. У покойного было благородное сердце, оно не вынесло окружающей нас социальной несправедливости! (Обращаясь к гробу.) Вы, Александр, сожгли свое сердце искренним состраданием к несчастьям нашего народа. Клянусь вам, как друг, как школьный учитель вашего сына, — я и мои друзья, мечтающие о всеобщем счастье и свободе нашего народа, мы никогда не оставим Марию Дмитриевну и Павлика! Заботы о них станут смыслом моей жизни…
Мария изумленно смотрит на него, шмыгает заплаканным носом, нагибается и бросает в могилу первый ком земли.
По ее примеру и Павлик нагибается, бросает в могилу ком земли, а два могильщика, поспешая, тут же лопатами начинают засыпать могилу грунтом.
Убогий домик-изба Марии Исаевой в Кузнецке. ВечерПавлик спит в своей кровати в спальне.
В горнице, совмещенной с кухней, где находится русская печь, на столе догорает свеча, освещая убогую комнату и остатки бедных поминок: недопитый штоф водки, вареный картофель и соленую капусту в тарелках…
И еще один огонек плавает на фитильке в углу, под образами, под ликом Богородицы…
Мария Исаева плашмя лежит на софе, в своем черном платье, с глазами, устремленными в потолок. В этих глазах столько пустоты, ступора и отчаяния, сколько может быть только у французской женщины, оставшейся совершенно одной, с ребенком на руках, в глухом сибирском углу…
Вергунов опускается перед ней на колени.
ВЕРГУНОВ. Я умоляю вас… не надо отчаиваться… все образуется… Мария Дмитриевна!
Она не отвечает, словно не слышит и не видит его, и даже зрачки ее глаз не движутся.
Вергунов касается губами края черной оборки на ее рукаве… потом самого рукава на ее запястье… на локте… потом ее плеча… шеи… груди…
МАРИЯ (удивленно). Что вы делаете?!
Это не останавливает Вергунова; он, не вставая с колен, порывисто обнимает Марию, пытаясь поцеловать в губы. Мария, словно очнувшись, начинает отталкивать его, вырываться.
МАРИЯ (с ожесточением). Не смейте!.. Уйдите вон!.. Как вы смеете!.. (По-французски.) Мерзавец!..
Вергунов, оскорбленно отшатнувшись, выпускает ее и начинает подниматься с колен, но Мария вдруг пантерой бросается к нему, впивается ему в губы в неистовом поцелуе и руками разрывает на нем рубаху. Нечеловеческая, звериная страсть, зажатая в ее худеньком теле все годы замужества и искавшая выхода в робком и полупринудительном романе с Достоевским, вдруг выплескивается из нее, обратив ее тело в одно хлесткое вожделение, которое разом срывает одежды и с Вергунова, и с нее самой и швыряет их друг к другу — на софе… на полу… в какой-то беснующейся истовости, позабывшей обо всех ограничениях…
Хрупкая, тонкая полуженщина-полудевочка с нежным ангельским лицом, Мария вдруг обнаруживает такой темперамент, такую неутолимую страсть и жадность, что даже 24-летний Вергунов, школьный учитель, не утомленный ни каторгой, ни черной работой, с трудом выдерживает ее натиск…
Впрочем, ее страсть открывает и в нем природные резервы, и вскоре он сам, уже ликуя, терзает, разламывает, сгибает и пронзает ее хрупкое тело — до хруста, до вскриков и стонов.
МАРИЯ (хрипло, неутолимо). Еще!.. Еще!..
ВЕРГУНОВ (ликуя, с восторгом). На тебе! На тебе! На еще!..
МАРИЯ. Да!.. Да!.. Еще!..
И — все то чувственное, эротическое, сладостно-извращенное и ненасытное, что предвидел и угадал Достоевский в этой девочке-женщине опытным чутьем бывшего клиента петербургских притонов и воображением гениального писателя, все, о чем так горячечно мечтал он по ночам на своих жестких солдатских нарах, все, чего он так долго и мучительно добивался на протяжении года, все, к чему он только прикоснулся в темной комнате своей хибарки и в оранжерее Врангеля накануне отъезда Марии из Семипалатинска, — все это сполна имел сейчас этот мальчик, имел просто так, ни за что, по праву юности…
А Мария… Даже в короткие паузы отдыха она не выпускает Вергунова, ерошит пальцами его волосы…
ВЕРГУНОВ (пылко, спешно). Я не подлец… Я люблю тебя с первой минуты, как увидел!.. Я приходил в твой дом учителем твоего сына, но любовался тобой!.. Да, я воспользовался минутой твоей слабости, да, я не стою тебя, но ты люби меня…
Мария закрывает ему рот поцелуем, и ногти ее цепко и остро, как когти тигрицы, царапают его тело, возрождая в нем новое вожделение.
Древняя тезка Марии, Пресвятая Богородица, смотрит на них из угла со старой иконы, освещенной чадящим фитильком…
За окном идет снег… начинается вьюга…
Семипалатинск. Начало зимы, снежный буран, вечерСнежный буран наметает высокие сугробы у каждого дома и забора на опустевших улицах города.
Верблюды и собаки, лежа на земле и укрываясь от ветра в курганах снега, жмутся друг к другу…
Достоевский и Врангель идут по улице навстречу ветру. На Врангеле меховая шуба и шапка, а на Достоевском лишь солдатская шинель, но он словно не чувствует ни мороза, ни ветра, он, размахивая руками, говорит горячо, громко, даже как-то истерически и наполовину как бы сам с собой.
