Женщина с мужчиной и снова с женщиной - Анатолий Тосс

– Примитивизм еще не означает примитив, – ответила Маня у меня за спиной, но в голосе ее уже не звучало прежней уверенности.

– Может, где-нибудь в других местах и не означает, – легко парировала Жека. – Да бог с ним, ударился мужик в детство, ну и пусть. Кисть ему, как говорится, в руки. Но я о тебе, меня именно ты волнуешь.

Здесь должна была проступить пауза, и взгляды должны были пересечься, и химия должна была зародиться. Я не видел, но затылком почувствовал ее напрягающееся щелочно-кислотное поле.

– Тебе самой-то примитив не наскучил? – продолжила Жека вопросом. – Один и тот же, изо дня в день, вперед-назад, вперед-назад. Тебе никогда не казалось, что швейной машинке с ее простой ритмичностью чего-то все-таки не хватает? Но та хотя бы сшивать умеет.

Вот это был поворот по-настоящему метафоричный, не то что «Лапуля – Дуля». И Маня откликнулась еще доверчивей.

– В машинке все куда хитрее. Там иголка ушком вперед вставлена, – сказала она как бы про себя, задумчиво, как будто давно уже размышляла над вопросом.

И понял я, что рубанули по замерзшей реке кайлом, и пробили толстый лед, и выплеснулась фонтаном застоявшаяся вода. А вместе с ней и флора, и фауна спавшего доселе подводного мира.

Короче, отвоевывала Жека для себя Маню на глазах у всех приглашенных по списку бомондников.

– Так, может, вместо обыденного примитивизма на импрессионизм, наконец, перекинемся? А еще на сюрреализм. А еще… Да там много еще разных путей и течений, – продолжала развивать Жека.

И наверняка у них опять пошли в ход взгляды, которых я спиной видеть не мог, а повернуться боялся, чтобы не спугнуть.

– И в абстракционизме тоже ничего нет плохого. Ты, кстати, не соскучилась по абстракционизму? – поставила Жека вопрос ребром.

– Наверное, – раздалось в ответ, но медленно и растянуто.

Кульминация

Они стояли почти вплотную друг к другу и действительно таранили друг друга глазами. Скажу честно, как убежденный, идейный гетеросексуалист, которого даже и подозревать незачем, – красивая была пара!

Ведь бывает так, что и каждая часть по отдельности сама по себе очень ничего… Но только когда сливаются они в целое, тогда рождается неповторимая эстетика, которая не может не радовать любой, даже привыкший к эстетике глаз.

Да и разные они были совсем – Жека с Маней. И внешне, и, очевидно, по жизненному темпераменту, и по характеру наверняка. Может, они даже противоречили друг другу по всему этому… Но вот противоречия, как написано где-то, как раз и создают возбуждение в окружающей воздушной атмосфере. Да и не только в воздушной.

Так и стояли они друг против друга, разные, одна с длинными, разлетающимися по плечам локонами, другая, наоборот, с короткой стрижкой темных вьющихся волос. Одна со светлыми лазурными глазами, а другая с темно-зелеными, тяжело-изумрудными – так они и стояли в отделяющих друг от друга сантиметрах.

И тут та, что со светлыми и лазурными, вдруг произнесла растянуто, на сбивающемся, едва отделимом от слов дыхании:

– Ты мне так нравишься… – произнесла она, и, как в замедленном, старом кино начала прошедшего века, но почему-то цветном, их губы сдвинулись, и оторвались, и поплыли навстречу друг другу.

Повторю: медленно, плавно, будто притягиваемые слабым магнитом, они сходились, измельчая и так мелкое, ничтожное расстояние, вырождая его в ничто, в труху. В «зеро», в «зип», в «зелчь», иными словами – в полный ничтожный «ноль»! Сходились, как будто были обречены, как будто у них не было иного выхода, иной возможности выбора. И сошлись…

Глава 11 2 страницы после кульминации

Бог ты мой, не знаю, каково было им самим, но сколько сладчайшего, покрытого тонким слоем патоки удовольствия получил сторонний наблюдатель! Иными словами – я.

Я стоял в сантиментах от них и впитывал зрением и слухом каждый излом их смятых, придавленных губ, каждое биение их сжатых ресниц, каждый едва просочившийся вздох. Я боялся упустить, боялся, что не запомню, что не смогу сохранить, зафиксировать в памяти эту волшебную лесбиянскую гармонию.

«Остановись, мгновенье, – ты прекрасно!» – хотел было воскликнуть я, но повторять избитую фразу за Фаустом мне показалось стыдно. Тем более когда вокруг тебя по залу снует немало истинных ценителей поэзии.

А еще я подумал тогда, что многие поцелуи, которые я не раз видел и в кино, и в метро на эскалаторе, оставляли меня часто безучастным. Но вот этот плавный лесбиянский поцелуй двух элегантных, молодых, но половозрелых женщин выбил меня из равнодушной колеи.

«Может быть, – думал я, выбитый из колеи, – может быть, за долгие годы я так и не понял что-то важное про эту жизнь? Может быть, я не разобрался в ней, недомыслил, не навел мосты? А что, если так не только в лесбиянстве? А что, если так во всем остальном? Что, если я вообще зря потратил отведенную мне часть и возврата нет? Что, если мое время прошло? Ведь другие, Жека, например, да и Маня тоже, они, похоже, обошли меня и оставили одного позади – запутавшегося, сбитого с толку».

Я тут же почувствовал себя обидно старым. Возможно, не дряхлым, но старым – точно. Не годами – дело тут не в годах, а в самоощущении. Но ведь кем ты себя чувствуешь, тем, в конце концов, и являешься. В общем, смешанно и неразборчиво становилось у меня в душе.

А двум девушкам, тут же рядом припавшим друг к другу, все мои сомнительные рефлексии были как по туго натянутому барабану. У них оказалась своя забота, и они отдались ей и растянулись в ней, сладострастной, от пяточек своих до затылочков на долгие смачные часы.

Хотя если по секундомеру измерять, то всего-то меньше минуты длился их поцелуй. Да и понятно: куда дольше? – незнакомые люди кругом. И вообще, зачем спешить, когда целая жизнь впереди.

Так и стояли они, и смотрели друг на друга, не видя больше ничего и никого. И сердечки их наверняка трепетали и подпрыгивали в унисон и тоже напоминали сейчас швейную машинку. И даже иголочки, возможно, втыкались в них с перевернутыми вперед ушками.

– Ну что, – проговорила Маня не своим, чужим, забывшимся голосом, как будто сама нахватала горсть лотосовых семечек. – Пойдем, что ли?

– Пойдем, – согласилась Жека тоже с легкой хрипотцой.

И стали они удаляться, держась неразрывно за руки, и издалека их хрупкие фигурки выделялись еще заманчивей и еще притягательнее. Я даже сглотнул враз пересохшим горлом и вздохнул тяжелым, увесистым вздохом.

Но не мог я попусту растрачиваться на эмоциональную свою неразбериху. Я был при исполнении – передо мной стоял нажравшийся лотоса Инфант, ничего не видящий, ничего не слышащий, кроме, возможно, поэтических вибраций внутри собственного организма. И надо было срочно извлекать его оттуда, сюда, на поверхность, к свету.

– Инфантик, – окликнул я его ласково, как прежде. Как будто не было между нами преграды из четырех не нужных никому недель. – Это мы, ты узнаешь нас? Вот БелоБородов, вот я, твой верный толкователь, твой преданный министр внешних сношений. Узнаешь?

Но он не узнавал. Он обводил диким взглядом окружающую поверхность и раздувал ноздри, как породистая лошадь перед быком на корриде. А может, не как лошадь, а наоборот, как тот же бык, но только обильно пораненный дротиками матадоров и сильно ослабевший. Потому что даже на красную тряпку Илюхиного лица он, похоже, никак не реагировал.

– Чего делать? – спросил я Илюху, лицо которого действительно сильно покраснело. Видимо, от напряженного переживания за судьбу Инфанта, да и от выпитого, конечно.

– Гони его ко мне, – предложил Белобородов.

– Это как? – не понял я.

– Ну видишь, у него в голове полный затор. Вот и разгоняй его прошлым, воспоминаниями. Высвобождай память от насевшего ила.

И я понял тонкий психоаналитический план.

– Инфантик, – потянул я за рукав. – А помнишь, как здорово было раньше в твоей комнате, когда она заставлена была многими ненужными, но привычными предметами? Помнишь колеса автомобильные? И как мы сидели в комнате поздними вечерами, и пили вино, и говорили про всякое-разное. Про женщин в основном.

– А… – вздрогнул вдруг Инфант всем корпусом, и я понял, что лечение выбрано правильно. Главное – больше положительных воспоминаний на Инфантову психику накатить.

– Помнишь Пусика, как мы в ее квартирку зашли на Ордынке. А она замуж как раз выходила, и жених у нее там сидел в квартирке, – начал напоминать я ему одну из многих приятных историй (читай «Почти замужняя женщина к середине ночи»). Ты ведь помнишь Пусика, и квартирку ее на Ордынке, и саму Ордынку, и то, что после приключилось? Как потом мы все сидели в твоей комнате, заставленной всяким-разным… – пошел я на второй круг про комнату. Потому как, насколько я понимаю Фрейда, там цикличность и круговые вращения важны.

– Пусик… – зашевелились малокровные Инфантовы губы, кусками выбрасывая из забытья когда-то знакомые слова. – Пусик… Ордынка…