Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внезапно она приникла к нему, ладонями провела по лицу его и покрыла быстрыми порывистыми поцелуями. И захолонуло в ней сердце. Хочу любить тебя, любоваться тобою, слушать речи твои неведомые, не могу теперь без тебя и не буду! Мой ты, мой, муж мой, прекраснее кого нет на свете, и никто боле мне не мил и не нужен! И никогда не признаюсь тебе, отчего бросило меня в отчаяние и слёзы – от смятения перед прелестью твоей безупречной, от страха перед тобою ничтожной показаться, безразличною тебе, и как бы жить тогда… Когда прежде не было разу единого во всю её жизнь, чтоб себя не ставила выше прочих красою, повадкой, а то и разумением, и над любым втайне царевной была, видала же, как смотрят на неё, а с тобой вдруг оробела и смешалась… Да только напрасно так переживала! Нежность в тебе показалась настоящая, и не одна только нежность ко мне, а значит…
– Варенька… Лапушка, что ж ты делаешь… В полымя кидаешь! А я ведь обещал поберечь тебя покуда…
– Кому, кому обещал?..
– Ну как – кому… И Анне Романовне, и няньке твоей… И сейчас вот, как в мыльню вышел – Анна Даниловна то же просила… Нешто я не понимаю, в самом деле! Варя, ты только не бойся ничего, и матушку не бойся, слышишь, она сроду никого напрасно не обидела, и ты довериться можешь ей во всём, она добрая, она всё-всё понимает и знает…
Улыбаясь затаённым необъятным пока что восторгом своего счастья, она думала до утра глаз не сомкнуть, его голос слушая, его грудь атласную гладя, восхищённая им и собою, новым всем… Да не заметила, как вошёл брат смерти и сын ночи, и обнял обоих. И убаюкал.
«Подпояску на крючок, сама к ему под бочек,
подкачуся, подвалюся,
никого я не боюся!»
У Сицких, само собой, никто не думал ложиться, покуда не прибудет гонец с вестями о главном. Княжна Марья и невестины подружки отправлены были из дома жениха, как только молодых проводили почивать, но и они, конечно, не разъезжались по домам, а заседали в опустевшей светлице княжны Варвары, изнывая нетерпением, любопытством, а пуще – желанием скорее оказаться снова на празднике в доме Басмановых, среди большого числа знакомых и незнакомых молодых лиц… К ним то и дело заходила княгиня, маявшаяся переживаниями о дочери. С нею постоянно были боярыни-родственницы и Наталья, для непрестанного увещевания в непременном благополучии и Божием заступлении всему делу. Князь же, как радушный хозяин и глава семьи, находился внизу среди гостей, которые развлекались сами и не о чём не волновались, особенно о хмельном, коего было в избытке. И здесь уже становилось шумно, гулливо-весело, но не так пока что, как у Басмановых.
И вот, наконец, уже во тьме кромешной, примчались изрядно подгулявшие раззадоренные поддружья-Плещеевы, и люди воеводы с ними. Княгиня, девушки, вся занятая в кухне и большой палате дворня, гости – словом, всё подворье Сицких столпилось внизу их встречать.
Поклонясь образам и хозяевам, Андрей Иванович за всю сторону жениха отчитался, что брак совершён, и наутро здесь быть жениху (то бишь, мужу молодому уже) с отцом его и всеми поезжанами, которым надлежит затем к государю и государыне явиться, совместно с князем Сицким и его ближними родичами. Их же всех приглашают в дом тестя и зятя за княжий стол, как поутру соберутся.
Молодцам налили пива и усадили за стол, они угощались, но пробыли недолго. На ночь восвояси отбыли праздновать.
– Вася, Федя! Иван! Точно взбесились… Василий Андреич, мочи нет моей, валюсь с ног, – княгиня, только что проводивши посланников и отблагодарив Богородицу за вести, тяжело опиралась о руку мужа в сенях. – Пойду я лягу. Сейчас дух вылетит, ноги не держат. Ване с Федей тоже пора, меня как не слышат!
– Ступай, голубушка, пригоню их сам. Пригрожу, что завтра дома оставлю. Вмиг угомонятся. А Васька пущай сидит, большой уж!
– Как знаешь, сударь мой… Господи! Как там горлинка-то наша, страшно подумать! Одна ведь, и такое… – княгиня прижимала к губам и носу надушенный мятой платок, в который раз принимаясь лить слёзы.
– Мать, да будет же тебе, – как можно ласковее молвил князь Василий. Давши себе зарок в этот раз, по великому случаю, не окорачивать извечные причеты и жалобы жены и уважить её понятное о дочери переживание, он терпеливо сносил весь день «бабьи сопли», надеясь назавтра отвести душу за столом у сватов. – Поди, поди, отдохни. Без тебя тута всё управится.
– Васеньке пить не дозволяй, слышишь, отец?
– Иди, иди!
– А Юрий-то с женой где? К себе поедут? Попрощайся за меня.
– Собираются. Ступай же! А то какая из тебя завтра сватья…
– А Голицины что? Уж и не чаю, как Василия Юрьевича привечать теперь, чтоб не отвадились от нас…
– Уймись, говорю. Я с князем Юрием говорил, не держат зла на нас никакого, на ночь спать у нас вот остаются, так и ты уж не прибавляй небылиц от себя.
– Детонька моя!.. Каково там ей, ладно ль прошло-то… Да разве она признается… Скрытничает всё от матери…
– Анна! Нешто там звери? Ну что ты завела-то…
– Ухожу, ухожу… Никому-то материнского сердца не понять… Никому не жаль его, только матери всех жалко…
Князь не стал долее вслушиваться в удаляющиеся приговоры жены. «Никому, вестимо! А потому, что не твержу беспрестанно и не кудохчу об том, что, может, тоже и болит! Эхх, бабьё! Всё б вам ныть да попрекать! От нытья будто делу легче будет, как же!» – выговорившись мысленно, князь Василий взбодрился, и, выпрямившись, улыбаясь, шагнул в полную гостей горницу.
А в доме воеводы Басманова, и на обоих дворах, и в прирубах всех, дым шёл коромыслом. Молодёжь спровадив, в главной горнице остались пировать женатые и старшие. Им уж не нужны были ни игрецы, ни песельницы, ни свахи, да и не тысяцкий даже – катилась ночка своим чередом. Пели сами, подхватывались и плясать, и игрища разные затевали, а кое-кто увалился за столом прям вздремнуть, покуда кто-нибудь не толкнёт мимоходом, случайно или намеренно, озоруя и призывая вновь к ним присоединиться. Обычаи соблюдены, а до завтра теперь вольны гости веселиться, как им душа велит.
Арина Ивановна всё хлопотала о столе, но всего было вдосталь, более чем надо, и дворне перепало сполна, и все, кажется, довольны остались. Беспокоил её также и задний двор, как
