Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не лапаю, обнял тока, во всем уважением!
– Ты это брось! Жнёшь, где не сеял!
– Иди дальше зенки заливай, чего припёрся, людям на свадьбе гулять Богом велено! А я плясать желаю!
– Мужу перечить?! Назавтра до дому отправишься!
– Ну чего ты завёлся, Васька!
– Вокшерин, пойдём на двор выйдем да потолкуем! Мож ещё как мне сына учить, скажешь?
– А пусть скажет! – не сдавалась ничуть Манечка ко всеобщему удовольствию. – Ты помнишь хоть, который Тимошке год?
Потасовки было не избежать, ибо Грязной схватил за руку дерзкую Манечку с намерением силой увести, чтоб тотчас учинить мордобой с обидчиком, но бдительный тысяцкий приказал всем воротиться к столам и пить ещё за молодых, по сотому разу за родителей, а после опять за благоденствие всего собрания, и земли нашей, и государя с государыней и царевичами, и кто ещё за что придумает… Впрочем, в драке поиметь участие ему всё же удалось, но то уже на дворе, где одному молодцу послышалось от другого на родича дурное слово, и они успели обменяться парой тумаков, покуда не растащили. Но обида скоро прошла, как за чашею прояснилось, что ругали они недруга общего, да почтенная боярыня Евдокия Зайцева потешила всех припевками, кои девкам слушать воспрещается. «Ещё, ещё давай!» – просили гуляки.
– Шёл я берегом реки,
Слышу – кто-то охает:
Две плотвички на мели
Карася … – тут весёлая боярыня отчего-то застеснялась. – Всё, хорош! И так оскоромилася! (Господи, помилуй, хмелевик489 попутал!).
Дальше забавлялись уже всем, что кто смог припомнить, а главное – выговорить. К слову, к этому часу многих боярынь, почтенных не менее жены царского ясельничего, под руки увели до повозок, а иных вовсе на руках относили из-за стола, от выпитого беспамятных. Средь малого числа оставшихся заседать в крепости баб была Манечка Грязная, подсевшая поближе к месту, где воевода Басманов душевно беседовал с ближними. Неутомимая дворня и боевые мужики Басманова сновали по пооям и за воротами, обустраивая отъезд гостей, размещение на ночлег, осуществляя досмотр и охрану… Бессонной также выдалась ночка работникам на кухне.
– Арина у меня умная и дельная. Да знаешь, иногда для хозяйства полезно и лаять матерно… А она у меня – ангел божий.
Охлябинин, Колодка и Очин-старший кивали. Неподалёку, среди вповалку храпящих на лавках и столе, и на полу даже гостей, слышались обрывки разных речей, кто про что уже.
– … так вот, пошёл брат мой к золовке навестить, а оттуда во хмелю пешком до дому решил, в ночь, благо – соседями жили. Видит – навстречу сват идёт с кумом, с бочонком пива. Зовут его к себе в дом, угоститься. Отчего не пойти, думает, и пошёл. А там печка, яства всякого, пить-гулять стали… Не заметил, как увалился там, точно в омут ухнул, говорит. Так вот… Очнулся в сырости и холоде, глядь – а сидит он на болотной кочке среди лесу, а вместо чарки в руке шишка еловая, а во рту (тьфу-тьфу, нечистый, сгинь!) болотной тины и червей полно.
– Во как… Черти-то, они хитрые. Роднёй прикинулись, значит.
– Так и есть. А всё эта чертовка, ведьма как есть, мужнина сестрица! И нечего к ней шастать, говорю же. Нарочно опоила да одного отправила!
– И точно: лучше девять деверей, чем одна золовка! У нашей-то молодой деверь один, кажется, отрок?
– Повезло, как есть.
– Так что брат-то?
– Насилу под утро выбрался на просёлок. Накружил по болоту, уж со светом простился. Опосля пить вне дома своего зарёкся.
– Ну тя, о полночь про чертей… Этак и мы допьёмся.
– Свят-свят-свят!
– Спать пора. Идём, хозяину откланяемся до завтрева.
– Э-э! Братец, рукомойник это! Не братина!
– Оставь, пущай хлебает…
Москва. Дом князя Сицкого.
15 октября 1566 года.
На рассвете их разбудили.
Шепнуть только ей успел, в висок целуя, что отъехать будет надобно, до родителей её, а после – к государю. Ей же ожидать и отдыхать, покуда снова все не соберутся к обеду за княжим столом. И пусть не боится, если что, матушку просить.
После было ведение их обоих в баню, по чисто выметенному и вычищенному уже двору. По отдельности вели, давши обоим бренные нужды сперва справить.
Там не говорилось… И как не тщился он соблюсти данное мамкам-нянькам обещание, но как-то так само получилось, что в наготе и тепле сладилось на полоке липовом, в лёгком душистом пару, любование их обоюдное. Сперва мелькали между всем видения государевой мыльни, его ноги, белые простыни, чёрный паволок на образах… Кресты нательные, в сенях снятые… Дуняшкин смех, смелые руки и золотистый пушок на шее… После исчезло всё, только они остались. Разглядели друг друга теперь получше…
А им уже стучали. Ополоснувши друг друга медленным литьём прохладной воды, безмолвно так же, взором, они простились на время.
Её, закутанную в шубу и шаль, увели в терем, наверх, в светлицу небольшую, где всё было готово для житья ей: постель из приданного чистейшая, убранство праздничное красно-золотое, образ Богородицы перенесен, лавки застланы уютно, свечи в поставцах, подарки родни её прощальные разложены на кружевах на стольце и навесных полочках, и принадлежности для обихода всяческие. И тот ларец с первыми его подношениями тоже. И лучина перед самым светлым окном… Там же нашла она поднос с питьём. Она закрыла глаза, представив свою девичью светёлку, что было не трудно, находя всюду привычные вещицы, безделушки, сердцу милые, и убранство постельное, и рушники те самые, что долгими днями и вечерами делались ей в приданое. Уже совсем скоро узнает она, каково покажется ему та рубаха, над которой столько трудилась. Ей хотелось сейчас же спросить его, много-много о чём спросить бы… И так хорошо щемило сердце всем сразу. Снизу доносились звуки вновь пробудившегося для свадебного празднества дома… Она обернулась к Богородице в горячей благодарности за себя, и в первой настоящей молитве за него. «Мужа моего Фёдора защити от невзгоды всякой, и во всякий час спаси и сохрани, Пресвятая заступница!». И ко мне скорее вороти, робко дополнила мысленно.
– Боярыня! Варвара Васильевна!
– Таня? – она обернулась на близкий голос из-за двери, из сеней терема.
– Боярыня Арина Ивановна прислала откушать тебе, и узнать, не надо ли чего… Мы с Нюшей тут.
– Зайди, Танюша! – быстро отерев лёгкие слезинки, пригасив улыбку, она отошла от образов, пересела к окошку и приняла царственно-милостивый вид.
Глава 32. Недуг ты обозначил…
Москва.
15 октября 1566 года.
– Как поедем, Алексей Данилыч?
– Да как всегда, а как ещё, Василий Андреич…
– Я к тому, что через Спасские сподручнее…
– А, верно, запамятовал, сват! Федя, Захар! Напрямки выворачиваем, к Ивановской, и
