Триада - Евгений Чепкасов

– …И каждый участник произносит свою мантру… – увлеченно вещала Тамара Ивановна. – Ага…

Валерьев демонстративно взвыл – как, мол, мне это надоело – и прошел в свою комнату. Включив свет и задернув штору, он медленно перекрестился и, прошептав восьмисловную Иисусову молитву, глубоко поклонился большой застекленной иконе Спасителя, стоящей на полке книжного шкафа. Юноша почувствовал внезапные слезы, но голос внутри него сказал: «Это от пива», – и стало стыдно, и слезы вмиг высохли.

С минуту Гена стоял молча и неподвижно, бессознательно воспринимая звуковой мир: шум поредевших машин за окном, матерную ругань соседей снизу, постылую танцевальную попсу с одной стороны и обрыдлый эзотерический бред с другой. Да еще сверху слышалось мерное поскрипывание, о природе которого совершенно не хотелось думать. И Валерьев почувствовал себя маленьким и жалким, он мысленно сравнил себя с человеком, замурованным в крохотной каморке, полной скелетов и крыс, и прежде чем совсем по-детски заплакать, он самодовольно ухмыльнулся, радуясь точности сравнения.

Подавляя рыдания, юноша принялся исступленно креститься и кланяться, креститься и кланяться, креститься и кланяться, и досадные звуки постепенно исчезали: смолкло снизу, поскольку пьяный дебошир повалился, причем не на пол, а прямехонько на свою кровать, и заснул без храпа; смолкла музыка, потому что меломанов навестили их соседи, у которых маленький ребенок; сверху тоже всё благополучно завершилось и смолкло; да и Тамара Ивановна явно заканчивала телефонный разговор.

– Слава Тебе, Господи! – радостно воскликнул Гена и шементом бросился в ванную, пока мать не обнаружила его заплаканного лица.

«А вы молодец, батенька! – мысленно поздравил он себя, умываясь холодной водой. – Восемнадцать лет, а плакать не разучились…»

Пивная тяжесть бесследно выветрилась из головы.

Когда Гена крепко вытирал лицо махровым полотенцем, стало изумительно весело, так что он даже взвизгнул от восторга и побежал к маме.

Та как раз окончила разговор, устало встала со стула и принялась медленно вращать головой, разминая шею.

– Привет, котяра! – поздоровался Гена (котяра было домашнее прозвище Тамары Ивановны, на которое она обижалась, но в явно недостаточной степени).

– Это кто это здесь котяра? – строго поинтересовалась она.

А Гена тем временем обошел ее сзади и с силой схватил за мясистые бока, восторженно проговорив:

– У-у, сало!

– А-а-а!!! – трубно заорала Тамара Ивановна и резко развернулась к сыну, но, увидев, как того скорчило от смеха, сама рассмеялась.

– Это если кто меня испугает, и я заору… – в который раз весело сказала она. – Тогда он сам… Ха-ха-ха!

Через несколько минут Тамара Ивановна спрашивала:

– Ты где мотался?

– Я же записку оставил.

– И где ты ее оставил?

– На кухне.

– Делать мне больше нечего – на кухню ходить! – вздорно проговорила Тамара Ивановна, шествуя на кухню, и, взяв со стола клочок клетчатой бумаги, прочла: – Я у Артурки.

Она подозрительно принюхалась к подошедшему сыну, а тот тревожно подумал: «Миллионер или алкоголик?» Оправдание на оба обвинения было одно: «Раз в месяц-то можно», но обвинение в расточительстве всегда сопровождалось получасовым профессиональным пилением…

– И лакали с ним, – утвердительно, но не особенно грозно произнесла Тамара Ивановна.

– Пива выпили, – смиренно молвил Гена.

– Алкоголик!

– Ну, раз в месяц-то можно, – сказал он и улыбнулся взглядом.

– Конечно, раз в месяц, – проворчала Тамара Ивановна. – Только и делает, что лакает…

На том и кончилось.

За ужином, состоявшим из сосисок с подгоревшим рисом, она рассказала сыну, что Галка (ох уж эта Галка!) позвонила сразу же. Тамара Ивановна только-только пришла из садика, разулась – и звонок. А еще она отводила домой Сашку и Машку (они опять подрались, ей пришлось разнимать их). Светка о своих детях совсем не думает, а она что – нанялась, что ли? Ладно, отвела – не трудно, но когда-нибудь она скажет этой Светке…

Гена слушал с наслаждением: он понимал красоту и естественность бессмысленных разговоров, для которых не нужно ни малейших умственных усилий. Такие разговоры подобны птичьим трелям; сам Гена не умел в них участвовать, но слушал с величайшим наслаждением.

И вдруг он вскочил с табурета, задев рукой вилку, так что ком риса взвился в воздух и упал на пол.

– Вот же оно, вот! – простонал Гена.

– Ты чего?! – вскричала Тамара Ивановна.

– Ну почему не идет? – забормотал он, словно в бреду. – Почему, почему не пишется?..

И, вздохнув глубоко, Гена заорал так, что его услышали соседи и снизу, и сверху, и слева, и справа:

– Хочу писа-а-ать!!!

Глава третья

Сегодня умерла мама.

А. Камю

Похорон я не помню. Помню только, что мне навязывали большой мамин портрет в белой бумажной рамке и хотели, чтобы я шел впереди процессии. А я отказался. По уголку портрет перехватывала широкая коричневая лента – такие вплетали в косы девочек-первоклашек, когда я был маленьким. Я думал о первоклашках, о своей курточке с синим букварем на рукаве и ничего не видел. Потом, помню, долго болели глаза: я не моргал и не плакал, а всё куда-то таращился.

Да, и еще: я почему-то испачкал руку землей. Очень странно брать бурую землю, а потом чистить руку о снег.

На поминках не пил, потому что терпеть не могу водку. Вино – да, можно, но не на поминках же… Хорошо хоть посуду помыли – уймища! Мы с мамой всегда спорили, кому посуду мыть… Ма… Ма!..

– Ма! – заорал Миша. – Ма! Я рассказ гениальный начал!

Услышав вопль сына, Софья Петровна Солева мягко улыбнулась и привычным движением перекрестилась. Миша очутился рядом с ней в тот момент, когда она прикоснулась щепотью к левому плечу.

– Ма! – продолжал кричать он, и в тесной кухоньке голос его достиг такой нестерпимой громкости, что сперва Софья Петровна, а затем и сам крикун зажали уши ладонями. – Ма-а… – шепотом протянул Миша, а мама молча налила и подала ему стакан кипяченой воды. Жадно выглохтав содержимое стакана, тот присмирел и улыбнулся идиотически счастливой улыбкой.

– Вот и хорошо, что начал, – давно пора, – спокойно и ласково сказала Софья Петровна. – Теперь хоть дома вечерами сидеть будешь…

– Буду, ма, буду… – лихорадочной скороговоркой прочастил Миша и, не удержавшись, взвизгнул: – Буду!

– Еще, что ли, воды налить?

– Не надо, ма, спасибо… Это у меня просто состояние сейчас бешеное…

– Опять, наверное, про самоубийц? – спросила Софья Петровна, посмеиваясь.

– Что? – не понял Миша. – А, рассказ… Нет. Самое начало сейчас написал, первые полстранички. Там такой психологизм, такой… Я, знаешь, как кто писать буду?

– Не знаю, – улыбнулась она.

– Как Камю в «Постороннем». Я и эпиграф оттуда взял. Это такая, знаешь, манера – короткие фразы, психологизм и почти никаких тропов. Какой-то критик сказал о языке «Постороннего», что там нулевой градус письма. Вот и у меня так же будет.

Софья Петровна понимала, что сыну главное – выговориться, понимала, что ему совершенно не важно, читала ли она Камю и знакома ли с тропами. Скажем прямо: Камю она не читала и с тропами знакома не была, но зато знала наизусть обедню. Читала же она Евангелие и книги святых отцов, а всё остальное считала чем-то несерьезным, блажью, подчас болезнью. И она слушала литературоведческий бред сына со спокойной, участливой улыбкой и с готовностью напоить лепечущее чадо кипяченой водой.

– Так о чем рассказ-то? – поинтересовалась через несколько минут Софья Петровна, прервав путаные и отвлеченные объяснения сына.

Прежде чем ответить обычное «прочитаешь потом», Миша слегка запнулся.

– Кстати, – встрепенулся он. – Ведь этот рассказ из вчерашнего нашего разговора произрастает. Произрастает – ну и сказанул… Произрастает… Ладно. Ты вчера говорила, что Бог посылает людям несчастья, чтобы они очищались страданием. То есть Бог заставляет страдать тех, кого любит, – это уже я развил твою мысль. И чем больше Он любит человека, тем больше заставляет его страдать, – взять хотя бы Иова…

– Немножко не так, – тихим голосом поправила Софья Петровна. – Не Бог заставляет человека страдать. Но чем больше человек любит Бога, тем больше этот человек страдает.

Миша на мгновение примолк, проникая в слоистый смысл услышанного, а потом взорвался:

– Да как после этого можно быть христианином?!

– Бог не препятствует сатане в тех случаях, если испытание человеку по силам.

– «Испытание!» – воскликнул Миша. – «Испытание» – вот как я назову рассказ! Я вчера с тобой спорил и этим рассказом буду спорить… Всё или не так, как ты говоришь, или Бога нет. Не может Бог, Который есть любовь, как написано в Евангелии, не может Он быть таким! Такая любовь впору маркизу де Саду с плеточкой, это натуральное извращение!