Триада - Евгений Чепкасов

Кто-то слегка толкнул его и извинился, и он понял, что в задумчивости резко остановился, и извинился в ответ. «Задумчивая статуя… Статуи не ходят лишь оттого, что им есть, о чем подумать! Шаги Командора… Медный всадник… Статуи из Нильса с гусями… Колосс на глиняных ногах… Статуя, златую пику держащая…» – хаотически пронеслось в голове Гены, но из хаоса не возникло вселенной, рассказ не слепился. Лишь одна шизофреничная картинка осталась: каменный Ленин, мысленно написавший последний том своих сочинений и решивший, что хватит, спрыгнул с пьедестала и пошел по улице, давя прохожих и автомобили, – совсем как Кинг-Конг. Каменный гость ухмылялся и хулигански высаживал свернутой газетой окна близлежащих домов. Главы политических партий, стиснув микрофоны, пели «Интернационал» на крыше мавзолея, а над ожившей статуей кружили боевые вертолеты.

– Полный бред! – вполголоса срезюмировал Гена.

А семейство Солевых тем временем перекрестилось у церковной ограды и вышло на кладбище. Последовав за ними, Гена услышал замечательный разговор нагловатых мальчишек, обозвавших юношу «дяденькой-десятюльником», – они обсуждали, мороженое какого сорта они купят на подаяние. «Мне бы сейчас такое мороженое!» – не без зависти подумал он.

– Подай, дядя!

– Подавал уже.

Женя, шедший с родителями прямо перед Геной и тоже слышавший разговор о мороженом, внезапно отпустил их руки, обернулся и сказал:

– Подай, дядя!

Юноша поспешно сунул руку в карман джинсов (ключи, ключи, опять ключи, вот она) и, вытащив монетку, подал мальчику. Сказав «спасибо», тот с гордым видом посмотрел на родителей. После тяжелой паузы Виктор Семенович строго поинтересовался:

– Это что такое? – и выбил монетку из ладошки сына. Монетка со звоном упала на асфальт, немного прокатилась и легла на бок.

– Так нельзя, Женя, – мягко молвила Софья Петровна и, нагнувшись за монеткой, положила ее в ближайшую нищенскую плошку. – Милостыню просят, когда совсем нет денег.

– Но у меня нет денег…

– Зато у тебя есть родители, – резко сказал отец. – Если ты из-за мороженого, про которое говорили те мальчики, то мы тебе купим любое.

– Но просить милостыню весело…

– Тебе нельзя просить милостыню, – властно сказала мать.

– Но почему? – изумился сын.

– Извините, – тихо сказал Гена, стоявший всё это время рядом, и пошел дальше.

* * *

«К Куре зайти, что ли… – нерешительно подумал Гена, подходя к своему дому, и свернул в подъезд соседнего. Зачем только это надо? Не на улицу же его звать… К тому же, носок протерся… – вяло размышлял он, поднимаясь на этаж. – Дружба кончается, когда начинаешь искать причину, чтобы зайти к другу, – надо будет записать. Да это, наверное, и не дружба была. Просто живем рядом, одноклассники, книжками обменивались, каждый день на улицу вместе ходили – воздухом дышали…»

Гена позвонил, подождал и позвонил вторично. За дверью зашаркали, визгливый старушечий голос спросил: «Кто?», юноша ответил, послышалась возня с замком, дверь приоткрылась ровно на столько, на сколько ее пустила цепочка, и в проеме возникла большая седая голова с обвислыми бульдожьими щеками. Дверь захлопнулась и тотчас же распахнулась. Бабушка Куры радостно улыбалась карими глазами, но улыбка губ ее по причине щек, тянувших вниз, казалась трагичной.

– Кто к нам п’гишё-ол! П’гоходи, Геночка, п’гоходи, давно тебя не было…

– Здравствуйте, – ласково произнес он. – А… а Андрей дома?

– Сейчас… Анд’гей! Гена п’гишел! Ну, как дела у тебя?

– Нормально.

– Ну, и слава Богу. Анд’гей!

Бабушку бывшего одноклассника Гена уже довольно давно сравнил со старым, аномально кротким бульдогом с перебитой лапой. Массивная хромоногая бабуля не выходила на улицу, а свежим воздухом дышала на балконе. Незадолго до окончания школы Кура, внезапно увлекшийся бодибилдингом и металлом, похвастался, что начал посылать бабушку на три буквы. Еще бы – ведь в детстве она его так кутала и опекала!

– Гена, тапочки надень, они под вешалкой…

– Не надо, спасибо. Привет, Кура!

– Привет, Гена. Пойдем в комнату.

«Надо бы его по имени называть, – пристыженно подумал гость. – У меня ведь тоже прозвище было… Курин Андрей батькович… Андрей – больно официально… Наверное, лучше Дрюня».

– Вот, послушай, – сказал Курин, зарядив маленький усталый магнитофон кассетой и клюнув двумя пальцами клавишу. – Тебе понравится.

Но Гене совсем не понравилось. Одноклассник уже не раз пытался пристрастить его к металлу, однако Валерьев ни разу не выдерживал эту пытку более двух минут: от диких воплей и жестко ритмизированной какофонии становилось очень муторно на душе и возникала необходимость прервать кошмар, вырваться из него, пусть даже самым беспардонным способом. Вот и теперь Гена щелкнул рычажком магнитофона, и сатанист захлебнулся в радиоволнах, а его рев сменился попсовой песенкой.

Андрей вздрогнул и с ненавистью зыркнул на Гену, но постепенно опомнился и произнес:

– Это я дней десять назад купил. Сказать, как называется?

– Скажи.

– «Разлагающийся Христос».

Гена медленно закрыл глаза и мысленно прочитал Иисусову молитву, прочитал еще раз и еще и, лишь успокоившись, посмотрел на Дрюню.

– Ты что, медитировал?

– Вроде того. Как ты можешь это слушать?!

Курин загоготал.

– Ты, прям, как один приятель мой – он тоже металл не любит. Мы с ним в прошлые выходные… – Дрюня прибавил громкость, но поморщился, убавил и заговорил полушепотом. – Обкуривались – два костыля на троих, да еще план убийственный… Эх мы и ржали! И такие мысли глобальные в голову лезли… Ты, кстати, как – пишешь сейчас что-нибудь?

– Да ничего я не пишу… – Гена слегка растерялся от неожиданного извива Дрюниной речи.

– Ты пока что-нибудь коммерческое напиши – с расчлененкой, про какую-нибудь маньячку-лесбиянку… У тебя же круто получается!

– Про лесбиянок круто получается?

– Нет, вообще круто. Стиль там, всё такое… К примеру, прошлый твой рассказ, про Галилейское море. Написано офигенно, только кто его читать будет? Бессюжетье, символика для яйцеголовых… Деньги надо делать! Ты обкурись, по обкурке у тебя знаешь как попрет!..

– Спасибо, не надо. Это если я уж совсем испишусь, тогда, может, и не только обкуриваться буду… Но пока – слава Богу.

– А то давай – костыль на двоих, прям сегодня можно. Тогда вообще шедевр напишешь – про плановиков, взгляд изнутри, прославишься.

– Лучше уж я просто поспрашиваю…

– Да с чужих слов – это хренота. Ты уж сколько времени всех окрестных плановиков достаешь? Рассказывают тебе – и что? Тут чувствовать надо! Нариком ты не станешь, это вообще нереально… Подумай.

– Подумаю, подумаю… А обкуриваться не буду. Сессия у тебя как?

– Нормально, – ответил Дрюня, поскучнев. – Стипендия будет.

– А у меня повышенная, один с двойки на пятерку пересдал.

– Молодец.

– А вообще дела у тебя как?

– Нормально. А у тебя?

– Нормально.

О чем говорить дальше, Гена не знал. Андрей вырубил магнитофон, но стало только тоскливее, потом принялся увлеченно рассказывать несмешные анекдоты, и тоска болезненно позеленела, словно окислившаяся медь. Гена, не умеющий рассказывать анекдоты, слушал и чуть не плача разглядывал комнату, в которой с давних пор не менялось ровным счетом ничего, кроме самого хозяина. Спросив об остальных одноклассниках и даже не дослушав ответа, гость встал и ушел.

«Такие визиты сродни некрофилии!» – раздраженно думал Гена, спускаясь по лестнице и разглядывая надписи, процарапанные на беленой в незапамятные времена стене; рядом с надписями многолетней давности соседствовали новые, которых он еще не видел.

Глава пятая

В дверь позвонили, и Софья Петровна Солева, вернувшаяся недавно вместе с Виктором Семеновичем и Женей из церкви, пошла открывать. Миша, промаявшийся до их прихода над рассказом, но так ничего и не написавший, прислушался: дверь открылась, но гость, по-видимому, входить не спешил; еле различимый голос, кажется, женский, о чем-то говорил из-за порога. «Цыгане, наверное, или беженцы», – подумал Миша, и ему стало неприятно.

– Входите, – пригласила Софья Петровна.

Дверь захлопнулась, и чужой голос, несомненно, девичий, стал более отчетливым, можно было даже расслышать некоторые слова, но общий смысл не улавливался; зато интонация была ясна: незнакомая девушка в чем-то убеждала, что-то настойчиво предлагала. «Сетевой маркетинг», – подумал Миша с еще большей неприязнью. Он услышал, как в зале поднялся с кресла отчим и, велев сыну остаться и смотреть телевизор, пошел на голос и вскоре, перебив девушку, довольно резким тоном заговорил.

«Правильно, – подумал Миша. – В таких случаях надо вмешиваться. А то купит опять дрянь какую-нибудь…»

Виктор Семенович умолк, а настырная девушка вновь принялась говорить – говорила она не просто увлеченно, а со страстью, почти с отчаянием… «Вот до чего могут довести хождения по этажам да по жаре… Таким голосом только в постели общаться!..» – подумал Миша, но без улыбки: ему стало жаль девушку, расходовавшую столько души на духи или кремы от морщин. И вдруг по какой-то фразе, особенно громко произнесенной, он понял: незнакомка проповедует.