Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

молодая трава. И в эту теплую, ласковую пору волчица — после того бедового случая жили они вместе — почувствовала беспокойство. Она жалобно тянулась к Матерому, терлась о него горячей головой. У нее сильно обозначился живот, набухли сосцы, и однажды, возвращаясь утром с охоты, Матерый еще издалека услышал сдавленный скулеж. Выронив добычу, возбужденно продрался сквозь кусты, заглянул в сумрачную глубь логова. Возле лежавшей в полусонном томлении волчицы копошились темненькие, тщательно облизанные существа. Забавно вздрагивая голыми тоненькими хвостами, они слепо тыкались в живот матери, падали на спинки.

Только недели через две, обретя зрение, они с недоумением уставились на Матерого, лежавшего в осотистой ямине, карауля их. Не сразу привыкли и приблизились к нему, должно быть, не веря, что громадный страшный этот зверь — их отец. Матерый выманивал их, уже выправившихся в рост, кусками свежего мяса; они набрасывались на еду, сердито, ворчливо делили ее между собой, насытившись, кидались на отца, валили на траву и с мягким кошачьим мурлыканием кусали где попало.

Потом всему этому пришел конец. Вернувшийся из очередной ночной вылазки, Матерый не нашел на логове ни волчицы, ни прибылых. В остывшем жилье еще держались родные запахи, но к ним примешивались чужие, и Матерый понял, что выводок его увели серые. До сумерек он пролежал на логове, равнодушно следя за движением жаркого дня. К закатному часу ощутил нестерпимую жажду, прямиком подался к реке, к водопою, где с наступлением ночи появлялись серые. Ночь пришла светлая, с круглой белой луной. Матерый притаился за высокой ольхой, нетерпеливо ждал, вздрагивая звенящей головой от каждого шороха в кустах.

Сперва он высмотрел вожака — того самого, с рваным ухом. Давнего врага, отца своей подруги.

Матерый дождался, когда к воде выйдут остальные. Рваное Ухо, напившись, стал беспокойно озираться, затем успокоился, застыл возле черного камня. Вышла из кустов, неслышно ступая, большая стая.

Подругу свою и прибылых, идущих в середине, как в окружении, Матерый различил с первого взгляда. И мгновенным пружинистым махом вскинулся над трухлявым пнем впереди себя, приземлился, полетел дальше, держа в глазах узнавшую его, окаменевшую в ожидании волчицу. Стая рассыпалась, освободившаяся волчица прибилась к Матерому, скуля, звала прибылых.

Вожак метнулся к Матерому в расчетливом прыжке, но накрыть врага тяжелым, затянутым в стальные затвердения шрамов телом ему не удалось. Матерый отпрыгнул, отбежал, остановился.

Еще раз близко подпустив разгоряченного вожака, он сделал обманчивый нырок вправо, чуть вскинулся. Не разгадав уловки, Рваное Ухо изогнулся в поперечном броске — не рассчитал в горячке! — подставил спину Матерому.

Матерый встречал волков жестоких, упорных в бою и все же волка страшнее Рваного Уха еще не видел.

Матерый запрыгнул Рваному Уху на спину и в момент, когда вожак злобно, жадно запрокинул голову, чтобы достать клыками грудь Матерого, верным заученным движением нашел гортанный хрящ.

То была его мертвая хватка.

Еранцев, наконец выехавший из леса, по дороге не раз оглядывался — казалось, кто-то, крадучись, гонится за машиной; чтобы проверить, на самом ли деле волк увязался за ним, Еранцев, понятно, должен был остановиться и выйти, но на это решимости у него не хватало. Только когда показались огоньки в низине — до шабашки рукой подать! — Еранцев затормозил. Выйдя из машины, он очутился в объятом тишиной поле, растерянно оглянулся, не увидев ничего подозрительного, уставился на дальний, стушеванный дымом и лунным светом лес, удивился — дым от пожара, который уже четвертые сутки пытались унять, несмотря на безветрие почему-то стелился вправо.

Это забавное открытие отвлекло Еранцева, однако ненадолго. Он вспомнил волка, неподвижного, с безбоязненным, напряженно ищущим взглядом, словно зверь думал, сказать ли этому человеку то, что нельзя говорить каждому встречному, а человек взял и нагнулся, чтобы бросить в него камень.

Когда он приехал на шабашку, там, кроме Шематухина, все поужинали и встретили Еранцева сочувственными улыбками — днем поцапался с бригадиром, значит, будет вечерний сеанс.

Шабашники укладывались спать. Аркаша Стрижнев и Тырин уже лежали на узких железных кроватях, поставленных в зрительном зале, из которого вынесли стулья. Нужненко с Лялюшкиным, еще в день приезда отказавшиеся спать в зале, где по углам чернели россыпи мышиного помета, раздевались на сцене — две их кровати стояли там.

Шематухин, еще сидевший за круглым столом на авансцене, занимал комнату за кулисами, когда-то, видать, на самом деле служившую спальней, а теперь заваленную бутафорским и прочим клубным имуществом. Комнату — с камином и пианино — имел также Чалымов. Сейчас из нее тянулась невнятная, не поймешь какая — классическая или современная — мелодия. Чалымов перед сном музицировал. Шематухин, напялив на голову бутафорскую камилавку, видно было, скучал, ел овсяную кашу, ел, судя по скучным вздохам, по второму разу. Овсяную кашу — сокращенно ОК, особый коньяк, как пояснил однажды Шематухин, читавший меню (тоже его придумка) с потугой на остроту, — бригадир заказывал каждый день, не посвящая в тайну своего пристрастия к ней даже Наталью.

Еранцев не сразу пошел к столу. Подойдя к своей кровати, без надобности поправил подушку и одеяло. Шематухин, понятно, неспроста сидел за столом так поздно, потому, как зыркнул глазами, нарочно засиделся, чтобы его, шалопутного Еранцева, проучить, иначе не уснет.

Еранцеву больше всего хотелось завалиться спать не здесь, а в машине. Только когда Тырин, ненадолго сдернув одеяло с голой, как яйцо, головы, участливо посмотрел, Еранцеву стало неловко. Подумает еще — смалодушничал. Он поднялся на сцену, сел напротив Шематухина с твердым намерением молчать, сколько бы тот ни испытывал нервы. Придвинул к себе миску с едой, ткнул вилкой в остывшую картошку с мясом.

Ночь заглядывала в высокие, без занавесей окна, из зрительного зала тянуло грибной сыростью, чем-то замшелым, но это были какие-то удивительно ненавязчивые, а лишь навевающие легкую грусть запахи. Из комнаты Чалымова доносился нестройный гул инструмента. Еранцев прислушался, стараясь подольше удержать слухом звуки: может, припомнится что-нибудь знакомое.

— Шопен, чего там, — с веселым вызовом сказал Шематухин. — Ты давай, Еранцев, рубай, завтра тебя двойная норма ждет, стахановская.

— Опять, — заворчал с кровати Лялюшкин. — Почитать не дадут. Ни стыда у людей, ни совести…

— Называется, нашла коса на камень, — охотно бросил Шематухин. — Ты, Лялюшкин, дрыхни. Без тебя тошно. От книг волосы лезут, смотри, станешь а-ля Тырин. У Егора Митрофаныча они, правда, от чужих подушек повылезали. Верно, Тырин?

Заслышав свою фамилию, Егор Митрофанович шевельнулся, опять блеснул головой.

— Чево? — подыгрывая Шематухину, нарочно таращил он хитрые глаза на сцену.

— Спи, спи, раб божий, — забавляясь, простер руку в его сторону Шематухин. — Спи, агнец… Берите с него пример, — продолжал он, переводя взгляд с Лялюшкина на Еранцева. — А вы башку себе мозолите мыслями разными. О чем