Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

оборвавшийся на самом пределе, не казался теперь Еранцеву таким жутким, каким помнился по первому впечатлению.

Еранцев решительно встал, сказал, спускаясь со сцены:

— Вранье все… Не можете без басен.

— Ишь, фраер, — хмыкнул ему вслед Шематухин.

Он осмотрелся, заметив, что больше никто не проявляет к нему интереса, надулся, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Пегом поднялся, пошатываясь, ушел.

Еранцев подошел к своей кровати, пригляделся к Аркаше — спит ли? Художник спал. У изголовья его белел лист бумаги с каким-то рисунком. Еранцев тихонько подкрался, посмеялся про себя, узнав на листе Шематухина, которого Аркаша изобразил в волчьем обличье.

Он лег лицом к коробке сцены, освещенной двумя фонарями. Лялюшкин и Нужненко, видимо обрадованные, что наконец-то остались вдвоем, разговаривали о чем-то понятном обоим. Если прислушаться к обрывкам, долетавшим сюда, — о внеземных цивилизациях Это у них, должно быть, что-то вроде отдушины. Еранцев мог лишь позавидовать им, умевшим как ни в чем не бывало переключаться с одного на другое.

К нему же приставали одни и те же думы. Последние дни думу, недавно еще крепкую, изнуряюще долгую — о том, что станет с его новым способом обезболивания, — перебила другая, ставшая настоящим мучением. Он думал о Надежде. Начинал он думать о ней робко, стеснительно, как бы украдкой даже от самого себя, чтобы грубым оборотом не повредить своему же чувству. Надежда была молода, а если сказать не в угоду себе — девчонка, только закончившая среднюю школу. Что и как будет после скорой встречи с ней, Еранцев не знал и не хотел пока знать.

Еранцев ворочался с боку на бок, сон не шел. Тем временем разговор между Лялюшкиным и Нужненко, доносившийся со сцены, стал оживленнее.

Опять говорили о жизни, правда, теперь о жизни земной. О чем именно шла речь, Еранцев не разобрал, да и не интересно было слушать — хоть и поневоле, а наслушался за месяц. Только когда Нужненко что-то сказал о волках, Еранцев навострил уши.

— …Волк, впрочем, как и крокодил, не может оглянуться назад, — неторопким, почти учительским голосом говорил Нужненко. — Так устроен у него хребет и шейные позвонки. Отсюда видимая устремленность вперед, мало того, впечатление агрессивности. «У страха глаза велики» — это уже о человеке. Отсюда, полагаю, фольклорная жестокость волка…

— Логично, метр, — радостно-насмешливо кивал Лялюшкин.

— Другой вопрос, преимущество это или недостаток?

— Так, так!.. Превосходно!

— Как ты думаешь, почему волк режет больше овец, чем ему надо для утоления голода?

— Хм…

— Он неспособен видеть то, что оставляет за собой…

— Наяву отсутствие учета…

— Узнаю программиста… Но биологический недостаток наделяет волка психологическим преимуществом…

— Что?

— Да, Лялюшкин, это действительно так. Волк не испытывает угрызений совести.

— Ибо не ведает того, что творит…

— Что же это, святая простота? Предначертание природы, веление рока?..

— Да-а, — серьезно протянул Лялюшкин. — Для того чтобы не сомневаться в собственной непогрешимости, достаточно иметь твердый хребет…

— Если лошадь на беговой дорожке часто оглядывается, ей на глаза надевают шоры — она бежит ровнее и резвее.

— Ты, Нужненко, не романтик.

— Романтик выискался, — нервно скрипнул кроватью Нужненко. — Как вот ты отнесся к сегодняшней информации о красном волке?

— Красный волк… — Лялюшкин наморщил лоб. — Хищник теплолюбивый, обособленный. В условиях европейского климата к размножению не склонен. Характер неуживчивый, в зоопарках редкость. Занесен в Красную книгу…

— Следовательно, в этих местах он не водится…

— Разумеется.

— Хорош романтик! — хмыкнул Нужненко. — «Черный ящик» — иначе не скажешь. Не поймешь, что в тебе есть, а чего нет…

— Во мне много кое-чего есть, — неожиданно серьезно проговорил Лялюшкин. — И все не мое… Даже деньги, которые я буду иметь на днях, уже не мои. Жена и теща под эти деньги заняли, купили по шубе.

— По теории вероятности, я тоже бессребреник, даже, может, жертва автомобильной катастрофы, — сказал Нужненко и поперхнулся, помолчал. — Ну, собрал деньги, куплю «Жигуленка» такого, как у этого… — Нужненко, должно быть, имел в виду Еранцева. — Ну, сяду, поеду. Так вот, если не я, так какой-нибудь идиот в меня врежется…

— Ну, если тебя пугает такая перспектива, не покупай.

— Надо, — твердо произнес Нужненко, — назло куплю. Ты замечал, как у них, владельцев машин, психика меняется? Дурак дураком, а сядет за руль — не узнать. Возьми Гурьева… Как специалист — ноль без палочки. Как мужик — два мосла и чекушка крови. А купил «Жигули» — люкс. Раньше смотреть прямо боялся, а теперь руку мне на плечо кладет…

— Человеком себя почувствовал.

— Ничего, у меня тоже на люкс наберется…

Нужненко, кряжистый, со стриженой аккуратной бородой, в постели сидел круто, и было впечатление — сжимал в правой руке, лежащей на согнутых коленях, державный посох. Лялюшкин, по обыкновению остерегаясь, как бы приятель не стал задирать его, миролюбиво поблескивал очками, но подобострастия не выказывал.

— Покурим, что ли, — предложил он. — Знобит что-то…

— Это к дождю, — вяло отозвался Нужненко. — Давай у окна покурим. А то дышать будет нечем…

Оба, закурив, набросили на себя простыни, подошли к темному, настежь распахнутому окну.

Вышедший вдруг из-за кулис Шематухин — был он в трусах и майке — осторожно и неслышно, как лунатик, спустился со сцены, но внизу остановился, поднял заспанные глаза на Нужненко с Лялюшкиным.

— Чего не спите? — спросил с хрипотцой. — Полноправных граждан изображаете? Римских…

— Не базарь среди ночи, Шематухин, — охотно откликнулся Лялюшкин. — И не оскорбляй! Это тебе, если хочешь знать, тога будет к лицу, а нам подавай пурпурные плащи!..

— Сам ты плебей… — потеряв интерес к Лялюшкину — скажешь слово, он тебе десять, — зевнул Шематухин. Заметив разбуженного шумом Еранцева, подмигнул. — Тоже не спишь? Не бойся, не угонят твою машину. Она у тебя со «сторожем» или без?

— С электронным, — ответил Еранцев.

Шематухин побрел к двери.

Лялюшкин, немало удивленный очередной перебранкой с Шематухиным, дотронулся рукой до Нужненко, сказал:

— А он, кажется, не так уж прост, Шематухин-то… Можно подумать, римское право изучал.

— Не только… — усмехнулся Нужненко. — Льва Толстого изучает. Сам видел…

— А я ведь на филфак хотел после школы, голова еловая…

— Точно, еловая. Из тебя толстовед не получился бы… А было бы, конечно, престижно! Толстоведов мало, не то что кандидатов. Двести пятьдесят тысяч с лишним всего! Во всем мире… Это по данным ООН. Но ты профессию менять не будешь, ты не Шематухин, ему терять нечего, так что давай защищайся… Выбрось то, что трудно идет, и валяй!

— Отказаться от самого важного, ради чего диссертация затеяна?

— Ничего, не ты первый, не ты последний… Двадцать минут позора — двадцать лет безбедной жизни.

— Значит, это не шутка. Так говорят после защиты…

— Вот уж воистину святая простота!..

Вернулся Шематухин, помешал разговору. Видно было, как направился к Еранцеву,