Жизнь как приключение, или Писатель в эмиграции - Константин Эрвантович Кеворкян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Петербург, в его сегодняшним величественном и почти нетронутом с тех пор виде уже был, а вокруг него простиралась огромная деревянная страна – с тотальным бездорожьем, многомиллионной неграмотностью, охватывавшим целые губернии голодом. Империя выцветала, словно полотна символистов.
Залы модернистов посетители музея пробегают без остановки и останавливаются лишь уже у советских полотнищ, дерзновенной керамики, парадных панорам сталинских съездов, а иностранцы обильно фотографируют себя на фоне вождя всех народов…
И «Оборона Севастополя» Дейнеки.
Я стою перед ней долго. Искаженные битвой лица бойцов, ярость сражения, гордость и смерть. И впервые, на заднем плане я замечаю матроса, который спешит присоединится к своим товарищам. И, подумать только, он улыбается! Он, идущий на смерть, смеётся!
Да, это великое спокойствие Империи. «Русский» – это не музей, это призвание.
Глобус Мордора
На Украине принято считать доказанным факт, что во всех ее бедах виновата Россия. А в России – Москва, а в Москве – Кремль, а в Кремле – Путин. Но и сама Златоглавая вызывает у национал-демократов суеверный ужас: гремит колоколами и танками, пахнет сивухой и Клико, стремится напасть и не нападает…
Если в молодости на фоне какого-нибудь Львово-Франковска Москва кажется чрезмерно большой, то людям в возрасте – милой и довольно уютной. Ну, во-первых, они уже не вынуждены обитать у черта на куличках, во-вторых, если и обитают, то привыкли: «всего-то сорок минут на метро» или «идти лишь пять километров». Провинциал стоит парализованный ужасом, а они идут и едут, представая перед нами живым доказательством существования жизни за третьим транспортным кольцом: «Ах, какой там чистый воздух!».
Второе кольцо – это Садовое, движение внутри которого не останавливается ни днём, ни ночью, яркими протуберанцами автомобильных фар вырываясь по «Ленинградке» или Ленинскому проспекту куда-то вдаль – к аэропортам, а далее во вселенную. И – о, ужас для праведного «патриота» – имя Ленина здесь не декоммунизировано, и очередь в мавзолей с Красной площади тянется далеко на Манежную, и величественные символы советской империи не сбиты с фасадов. Эффектные, как сталинские многоэтажки, могучие, словно людские потоки в метро. И лишь постные лица новых москвичей демонстрируют усталость от этой вселенской суеты, скорбь за судьбу демократии и трагическое незнание правил дорожного движения.
Я люблю Москву: она соразмерна человеку, выросшему в большой стране, а Садовое кольцо похоже на реактор, генерирующий столь необходимую столице энергию (к слову сказать, электричества она потребляет больше, нежели вся Украина). А внутри кольца Садового таится кольцо Бульварное, уютные переулки и старинные церкви, сотни отреставрированных особняков и стильных заведений.
Зайдёшь в магазин «Армения», что неподалёку от aima mater, возьмёшь старого доброго коньяку или гранатового вина и медленно бредёшь вниз по Страстному к Петровскому бульвару. На скамейке закуришь, доброжелательно глядя на прогуливающихся студенток. А нагуляв аппетит – стремглав на Центральный рынок, где грузинская, вьетнамская, китайская, японская, марокканская, гавайская, итальянская, таиландская, индийская и бог весть какие ещё кухни.
После кулинарной кругосветки тяжело поднимаешься по бульвару Рождественскому, мимо пряничных церквей, что настраивают мысли на лирический лад, и – не доходя Чистых прудов – сворачиваешь на Мясницкую, странное сочетание архитектурной изысканности, простоватого названия и по-европейски тентованных кафе. Внезапно: под Большим театром митингуют коммунисты, доносятся крики «олигархи» и «долой», а где-то неподалёку собрались тощие навальнята…
Бывало, зимой, поднимаясь на эскалаторе, смотришь на синие от холода лодыжки прогрессивной девицы и хочется подарить жертве модных веяний шерстяные носки. Кстати, видел вчера в метро хипстера в солнцезащитных очках, с надписью на майке I love Armenia и выглядывающей из-под коротких штанин густой растительностью на ногах. Товарищи армяне, с вашим представлением о прекрасном надо что-то делать!
А небо над Никольской усыпано переливающимися на солнце блестками украшений, сквозь которые едва просматривается Кремль. Но мы в сторону – через ГУМ и его знаменитую столовую № 57, к монументальной Ильинке и унизанной ожерельем церквей Варварке. Унимая одышку маленького человека в саду культуры Зарядье, смотришь на отсечённое туристическими теплоходами волшебное Замоскворечье. А справа ослепительно сияющий Кремль, а слева игольчатая высотка на Котельнической.
И снова на Красную площадь: где немыслимый Василий Блаженный и бесчисленные башни и башенки – в фантазиях украинских «патриотов» уже поверженные и посрамлённые. А в реальности – веселый разноголосый смех, какая-то ярмарка и строительство трибун для очередного международного фестиваля.
Москва переливается не только куполами, но небоскрёбами, мостами, витринами, театрами, галереями. Что бы там ни писали украинские СМИ, большая столица об Украине почти не думает: у неё хватает своих забот, искушений, стремлений. Уткнувшись во всеобщий Wi-Fi, арендуя машины через смартфоны, лакомясь доставляемых по геолокации вкусностями, москвичи менее всего вспоминают про «младших» или «старших» братьев.
Но друзей ждут всегда – пока ещё лето, пока отпуск, пока мир. Третьяковка
Не люблю новый корпус Третьяковской галереи, что на Крымском валу. Угловатый минимализм, вечно холодный ветер и толпа, штурмующая очередную сенсационную выставку. Хотя того же Серова можно смотреть без всякого ажиотажа в обычный день в старой Третьяковке, за что и обожаю галерею в Лаврушинском переулке.
Прагматичность буржуазного искусства лично на меня наводит тоску (разумеется, я не говорю о Гойе или Домье). А вот критический реализм русской живописи XIX века, увы, в мире остаётся недооценённым. Но это всё наше: история, лица, узнаваемость вплоть до китча, до обёрток конфет и ковриков.
Если прорваться сквозь бесконечные дворянские портреты XVIII века, окунаешься в волшебный и драматический мир отечественной истории – начиная с легендарного васнецовского «Побоища», его погибшими былинными витязями и мертвыми половцами с их татаро-козацкими оселедцами.
Историческая правда русских художников порою достигает такой жизненной силы, что затмевает собой исторические факты. Ну не убивал Грозный своего сына Ивана, зато как выписаны Репиным обезумевшие от горя глаза старого царя и слеза умирающего царевича. Или свечи в руках обречённых на казнь суриковских стрельцов.
Эта живопись актуальна, словно «Шуты при дворе Анны Иоанновны» (Якоби, если не ошибаюсь), злая пародия на власть и её прихлебателей всякого происхождения. Или «Спор о вере» – последняя картина великого Перова. Сколько страсти, фанатичной преданности идее во взоре Никиты Пустосвята и силы в сжимающей старообрядческий крест руке. Есть ли сегодня столь бесстрашные люди?
Размышления Николая Ге о Христе – с его, порою доходящим до Тулуз-Лотрека, гротеском. Кажется, образ булгаковского Иешуа вдохновлен визуализацией; благо, жил Михаил Афанасьевич напротив, в писательском доме на
