Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

Но получилось все совсем не так, как она ожидала. Когда Наоми вошла к хозяину в кабинет сказать, что Хама со своей старшей дочерью ушла от мужа, у старика на глазах выступили слезы. Он вышел нетвердой походкой на кухню, где Хама ждала с чемоданами, обнял ее и поцеловал — впервые после свадьбы. Поцеловал он и Беллу и сказал:

— Почему вы сидите на кухне? Мой дом — ваш дом.

Говорил он громким голосом, чтобы всем было слышно. Маня, которая до этого сидела на кухне и равнодушно наблюдала за развитием событий, вскочила и взяла чемоданы. Наоми пошла приготовить вновь прибывшим комнату. Роза-Фруметл, которая в это время стояла у окна и бормотала себе под нос утренние молитвы, прочла стих до конца, закрыла молитвенник, поцеловала его и вышла на кухню. Ее глаза излучали сочувствие и скорбь. Она расцеловала Хаму в обе щеки, кивнула Белле и сказала:

— Милости просим, милости просим. Раз уж так получилось — в добрый час!

Мешулам уже позавтракал — по обыкновению, черным хлебом и холодным цыпленком, и собирался в контору, однако из-за приезда дочери ненадолго задержался. Он сидел в столовой в окружении женщин (Аделе к ним присоединилась), пил маленькими глотками черный кофе и говорил больше и радушнее обычного. Старик вспоминал, как Хама родилась на Шабес, перед самым Пейсахом; он ужинал, ел впопыхах что-то подогретое, когда вошла акушерка сказать, что его жена родила девочку. Малютка была так слаба, что боялись, что она не выживет и ее смерть омрачит предстоящий праздник.

— Слава Всевышнему, — подытожил Мешулам, — вот, выжил же ребенок.

Роза-Фруметл засмеялась и высморкалась в батистовый платочек. Хама слушала отца, и слезы градом катились у нее по щекам. Она не привыкла, что ее имя упоминается в отцовском доме. Поссорившись с Абрамом, старик, как правило, обращал свой гнев против нее. Когда Белла и Аделе вышли из-за стола, Хама стала рассказывать, что вытворял Абрам; как он не ночевал дома, как приставал к служанкам и шиксам, как выносил из дому вещи и закладывал их, как брал с жильцов вперед деньги и пускал их в оборот. Однажды он даже занял несколько рублей у дворника — тот приходил потом за ними к Хаме. Роза-Фруметл ломала пальцы и тяжко вздыхала.

От ярости жидкие усики старика, казалось, топорщились. Когда Хама закончила свой рассказ, он натужно закричал:

— Чего же ты молчала?! Я эту собаку на части разорву!

— Ах, папа, знал бы ты, как я натерпелась! — И Хама вновь принималась истошно рыдать.

Мешулам вскочил и стал в бешенстве ходить вокруг стула, на котором сидел.

— Ладно, хватит реветь! — зарычал он. — Нарыв открылся. Больше ты его физиономию не увидишь. Ну, тихо, тихо. Дайте ей воды! — велел он Розе-Фруметл. — А где вторая… как ее?

— Стефа дома, — ответила, задыхаясь от рыданий, Хама. — У нее… у нее… остались кое-какие дела.

— Какие еще дела?! В любом случае перво-наперво надо выдать замуж старшую. Девушка она хорошая, что надо девушка. Она получит приданым три тысячи рублей. А ты останешься здесь, пока не разведешься.

При слове «разведешься» Хама задрожала всем телом.

— Зачем мне развод? — простонала она. — Моя жизнь кончена. Теперь я живу только детьми.

— Брось, ты еще не стара. Немного переведешь дух, приоденешься — и будешь хоть куда. Дам тебе пятьдесят рублей — ступай, купи себе новых платьев.

Он вышел и вскоре вернулся с двумя двадцатипятирублевыми ассигнациями. Подумав с минуту, он вынул из бумажника еще десять рублей и сказал:

— А это — на карманные расходы.

Хама взяла деньги и снова расплакалась. От неожиданной доброты отца приключившаяся с ней беда показалась ей еще горше. Вошла Наоми и отвела ее в приготовленную ей комнату. Туда же поставили вторую кровать для Беллы. Постельное белье пахло крахмалом, синькой и лавандой. Наоми, Маня и Белла суетились, бегали взад-вперед. Аделе стояла на пороге и на смеси идиша и польского давала советы. Вошла Роза-Фруметл справиться, что Хама хочет на обед — говядину, птицу, жаркое или тушеное мясо с пикантным соусом. В какой-то момент Хаме почудилось, что она вновь стала девочкой и еще жива ее мать. Прошлую ночь она не сомкнула глаз и сейчас лежала на кровати с влажным полотенцем на лбу, вздыхая и стеная. Белла, девушка хозяйственная, отправилась с Наоми на рынок. У себя дома она убирала, готовила, стирала, и Наоми сообразила, что сможет ее использовать. Маня же, испугавшись, что теперь она окажется не у дел, схватила тряпку и начала лихорадочно стирать с мебели пыль.

Когда Мешулам, после всех разговоров и хлопот, в конце концов надел пальто и галоши, собираясь идти в контору, он почувствовал вдруг удивительную легкость во всем теле. Он даже поймал себя на том, что напевает какую-то старую мелодию, которую давно забыл. Он испытывал такое чувство, будто из-за возвращения дочери вдруг помолодел, будто вновь вернулось время, когда дом полон детей. Кроме всего прочего, возвращение Хамы означало, что он одержал над Абрамом победу. Пусть теперь с ней разведется, и тогда все пойдет на лад. Верно, красавицей ее не назовешь, но когда она немного придет в себя и он, Мешулам, выделит ей приличное приданое, Зайнвл Сроцкер сумет подыскать ей мужа, какого-нибудь вдовца или разведенного. Нет, жизнь еще не кончена, Господь, надо надеяться, доставит ему еще немало радостей.

На улице было ветрено, вот-вот должен был пойти град или снег. Стоящие у ворот лоточники выкрикивали свой товар. Мимо, звеня бубенцами, проносились сани. Возницы истошно кричали на лошадей и щелкали кнутами. Гжибовская пахла лошадиным пометом и смазкой. Прохожие — кого-то Мешулам не знал вовсе, кого-то не узнавал — приветствовали его. Какой-то поляк, увидев реб Мешулама, почтительно снял шляпу. «Нет, — подумал Мешулам, — мир еще не рухнул». Из подворотни выскочила собака и с лаем понеслась за стариком; Мешулам отогнал ее зонтиком. Дворник открывал ворота. Мостовая была покрыта снегом, однако кто-то выпустил кур, тут же разбежавшихся врассыпную. Голуби клевали разбросанный по снегу овес, повсюду скакали крошечные воробьи. Копл уже ждал его в конторе, на первом этаже. Он ходил по комнате взад-вперед, поскрипывая своими до блеска начищенными сапогами, поглядывал на часы, попыхивал папироской и время от времени скашивал глаза на лежавшую на столе газету. Когда Мешулам сообщил ему, что Хама ушла от мужа, Копл промолчал. Мешулам с интересом посмотрел на своего управляющего. Он-то рассчитывал, что Копл обрадуется, и теперь, в который уж раз, убедился, что управляющий совершенно непредсказуем. Реб Мешулам опустился в стоящее у заваленного бумагами стола кожаное кресло, а Копл вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся со стаканом чаю для своего хозяина.

Большую часть дня Абрам пролежал в постели. Часы исправно били каждые полчаса. Со двора доносились крики разносчиков. Какой-то бродяга пел печальную песню о гибели «Титаника». Свиристел попугай. Все эти звуки едва доносились до Абрама. Забывшись сном, он тяжело дышал, и массивная золотая цепь у него на животе тяжело дышала вместе с ним. Он храпел, постанывал и что-то бормотал, время от времени открывая глаза и осовело глядя вокруг, словно путая сон и явь. Когда он наконец поднялся, уже смеркалось. Он задержал дыхание и прислушался. Почему так тихо? «Хама ушла, — произнес он вслух. — И Белла тоже. А где Стефа? Я один, совсем один. Один в четырех стенах».

Ему хотелось есть, но денег на ресторан не было. Пошатываясь, Абрам ввалился к себе в кабинет. Лампу он зажигать не стал. Сквозь занавески пробивался слабый свет, отбрасывавший тень на противоположную стену.

Он сел к столу и машинально поднял телефонную трубку. Когда в трубке раздался голос оператора, он назвал номер Иды Прагер. К телефону подошла Зося.

— Зося, любовь моя, это я… Абрам, — проворковал он в трубку. — Твоя госпожа дома?

— Нет.

— И где же она?

— Не знаю.

— И что же ты поделываешь в одиночестве?

— Ничего не поделываю… Смерти жду.

— Почему вдруг такая тоска?

— Вчера мне приснились три коровы. Две выклевывали мне глаза, а третья все мычит: «Зося, Зосенька, ты покойница, покойница…»

— Какая чушь! Ты пышешь здоровьем. Доживешь до ста лет.

— Нет, пан Абрам, не доживу. Это меня мой покойный муж зовет. И вы мне, между прочим, тоже снились.

— Я! И что же тебе снилось?

— Хотите знать, да? Я, прямо скажем, не цыганка, судьбу не предсказываю, но и с вами тоже нехорошее произошло.

— Правильно, угадала.

— Вот видите, я все знаю. А госпожа моя отправилась в цирк с Пепи и с ее отцом. Но вы не ревнуйте.

— Плевать. Если она меня бросит, я возьму тебя.

— Меня?! Да вы надо мной смеетесь. Нехорошо смеяться над сиротой.

— Я не шучу, Зося.

— Зачем я вам сдалась? Быть вашей служанкой?

— Прежде всего ты женщина, а уж потом служанка.