Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая

– Тогда что?

«Пей досуха. Лани хотят именно такого».

Мы приучаемся любить все соки земные, особенно красный. Но лгут те, кто считает нас настолько не владеющими своей жаждой, что нам непременно надо убить. Здесь имеется предел, коего не прейдеши. Во всяком случае, так легко и просто.

«Ну что же ты – никак трусишь?»

Я склонился над матерью – слезы текли из очей, оставляя дорожки на светлой шкуре. Дочь была в сознании, тёмные глаза широко распахнуты, тельце сотрясали болезненные судороги.

– Я сейчас, – пробормотал я.

Прильнул к шейке и проткнул вену.

Это было совсем не так, когда я забирал у пса его боль. Тогда я пил вместе с кровью знание о стае, о городе, о том, что ощущает вокруг себя любая собака – и это сохранилось во мне навсегда. А тут поначалу была горечь яда, совсем для меня нестрашного, но потом – потом я почувствовал, что передо мной сам Лес, что я становлюсь Лесом и что каждая тварь его – тоже он во всей полноте.

Тут нечто вырвалось и проникло внутрь меня вместе с кровью, нечто похожее на раскаленный добела пар – и от боли я на миг потерял себя.

Очнулся я от голоса, в котором было слов, потому что он стал мной самим. Девочка умерла, но стадо хочет, чтобы я отдал выпитую жизнь глине. Невидимое жизненное начало, которое древние называли пневмой – оно не принадлежало мне, хотя несколько мгновений было и мной также.

Я поплёлся к гейзеру. Стал на колени, пригнулся над берегом и резко выдохнул.

А когда распрямился, пузырь, что образовался на поверхности как бы постоянно кипящей глины, не ушёл в глубину, как его собратья, но застыл неподвижно. Он был совсем крохотным, но уже разделился надвое и был заполнен чем-то похожим на сгустившийся туман, отражающий собой дневной полумрак так же точно, как радуга – яркий солнечный свет. В этой новой, тёмной радуге преобладали зелёные и алые тона, хотя прочие пять играли в ней также.

И это зелёное с крупицами алого наговаривало мне удивительные вещи:

«Дух, который, изливаясь постоянно на существующие предметы, в одних из них не проявляет своего действия, поскольку те не имеют соответствующего предрасположения, как это бывает с минеральными, лишенными жизни телами; в других обнаруживает его, как это происходит с различными видами растений; в третьих же его действие проявляется с большой силой, как это бывает с различными видами животных. Как среди гладких тел есть такие, восприимчивость которых к солнечному свету оказывается столь сильной, что они воспроизводят образ и подобие солнца, точно так же среди животных встречаются те, чья восприимчивость к этому духу столь сильна, что они воспроизводят его и принимают свойственную ему форму. К последним принадлежат одни только люди, и именно их имеют в виду, когда говорят: „Сотворил Господь Адама по образу своему“. Так что когда эта форма обнаруживает себя в людях с такой силой, что все другие формы обращаются перед ней в ничто и она остается одна, испепеляя светом своим благословенным все, чего бы он ни достигал, тогда она становится подобна зеркалу, само себя отражающему, прочее же сжигающему».

Эти непонятные слова настолько заполнили мой мозг, что домой я пришёл как бы не в себе и не мог заниматься никаким ремеслом; только выпил немного жидкого мёда, корец с которым оказался у меня в руках (награда Леса за содеянное?) и повалился на моё первобытное ложе.

Рано утром я снова отправился к моей одухотворённой глине – и увидел, что напротив двойного пузырька образовался еще один, разделенный на три части тонкими перегородками со сквозными отверстиями и заполненный чем-то подобным тому воздухообразному телу, которое я видел в первом вместилище духа, но несколько более разреженным и без той яркой игры – это напоминало скорее опал.

Во время третьего визита я увидел, что к первым двум органам присоединился третий – гораздо более плотный, скорее бурого, чем радужного цвета и расположенный немного внизу. И снова голос его объяснял мне себя:

«Эти вместилища – первое, второе и третье – образовались из той пришедшей в брожение толщи глины ранее всего прочего и теперь испытывают друг в друге взаимную потребность. Потребность первого из них в двух остальных обусловливается тем, что оно должно было поставить их себе на службу и в подчинение, а эти оба нуждаются в нем так, как возглавляемое нуждается в главе и управляемое – в правителе. Среднее в порядке образования вместилище, когда в связь с ним вошел дух, получило коническую форму огня, каковую вслед за ним приняло и обволакивавшее его плотное тело, и оно стало твердым мускулистым образованием, по́верху покрытым пленкой защитной оболочки. Орган этот в целом следует называть сердцем.

Органу этому требуется нечто такое, что оказывало бы ему постоянную поддержку, снабжая его пищей и восполняя ему рассеивающиеся части, – в противном случае он не мог бы продолжать существование. Кроме того, он должен был чувствовать, что подходит ему, дабы привлекать это к себе, и что не подходит, дабы отталкивать. Удовлетворять одну из этих потребностей с помощью исходящих из него же сил взялся один орган, а удовлетворять другую – другой. Орган, который принял на себя заботу об обеспечении сердца чувством, есть мозг; орган же, взявшийся снабжать его пищей, – печень. Оба они нуждаются в сердце потому, что оно делится с ними свойственной ему теплотой, равно как проистекающими из него силами, особыми для каждого из них. И для осуществления всего этого между ними образовалась сеть каналов и протоков, в меру необходимости имеющих большую или меньшую ширину, – так возникли артерии и вены».

В самом деле, придя на четвёртый день, я с удивлением увидел некую тонкую сеть, наполовину скрытую в первородной глине – по ней протекала некая жидкость, нисколько не похожая ни на звериную, ни на человеческую. Голубоватая, как найденный мной камень, густая, как сливки, она передвигалась толчками, и от этого вся поверхность гейзера колыхалась, как студень.

А дальше всё сдвинулось с места очень быстро – плотные оболочки, возникая из той же материи, укрывали шокирующую меня картину, внутри мякоти, судя по всему, образовался становой хребет и рёбра, сморщенное двудольное образование облеклось раковиной черепа. По мере увеличения тела количество глины всё уменьшалось, она как бы прилипала к маленькому телу, словно форма к отливке, и ссыхалась.

Сколько времени это заняло? Во всяком случае, не десять лунных месяцев и даже не два. Однажды, придя на очередное дежурство, я увидел, что среди высохших и разбитых оболочек лежит самый настоящий человеческий ребёнок. Глаза его были закрыты, ротик чуть кривился – и когда я рывком подхватил его на руки, вослед негодующему младенческому воплю из середины чаши ринулась освобождённая от бремени струя воды. Гейзер тоже родился вторично и окатил нас живой, бурливой водой, омывая и крестя обоих: отца и дочь.

Ибо девочка – теперь я видел это совсем ясно – была дочерью лани и в каком-то смысле моей: моё семя и моя кровь, отнятые у меня водой, душа, которую я забрал, но тотчас вернул.

Лань тоже знала. Не успел я выйти на поляну, где паслось всё племя, как она приблизилась ко мне и потянула дитя за ручку наземь, а потом повернулась набок, подставляя набухшие сосцы.

Отчего молоко в них не перегорело, спрашивал я себя? Либо осиротевшая мать кормила других детей, принимая за своё, утраченное, либо мудрость рода подсказала всем ланям, что нужно сохранить ее ради приёмыша и для того подпускать к ней своё потомство? Лес ничего не показывал мне – ни изнутри, ни снаружи.

А потом на землю ринулся сезон дождей и запер меня внутри моего дома.

Нет, я не жалуюсь. Мой Каури позволял мне изредка топить печку – говорил, что это спасает его от замшелости и кстати уничтожает всякую лишнюю труху. Запасы дров я перетащил внутрь пещеры, чтобы не отсырели. Также он щедро делился своей смолой – ну конечно, я узнал его Истинное Имя, которое не выражается в звуках, это знание потрясло меня и прибавило ума настолько, что я ни с кем и никогда не стану им делиться. К тому же ливень вовсе не был таким непроглядным и непрестанным – он позволял мне делать короткие гигиенические вылазки и перебежки. Во время одной я побывал на Поляне Ланей и никого не обнаружил.

«У них есть укрытия – такие глухие места, где дождь только скатывается по плотной листве. Но ты лучше туда не ходи, это их приватность», – услышал я однажды.

Иначе говоря, именно там рождаются у самок ланей новые детёныши, а самцы мужают и отращивают рога для громких брачных игр, что состоятся, едва просохнет земля. И там растёт и пьёт ото всех моё Дитя Всех Матерей, моя чудесная девочка – я не раз представлял себе, какой она будет.

А мысль моя во сне и наяву летела над островком и поднималась на Сумеру, чтобы парить в потоке воздуха вместе с орлами. С горы же был виден весь мир, но какой-то иной, чем тот, что я оставил за своими плечами. Вместо древних городов были гнилые скорлупы, людские поселения прятались в лесах или бугорками шатров покрывали Дикое Поле, непуганые стада оленей и газелей бродили по этим просторам, архары и серны карабкались по горным склонам и преодолевали расщелины. Лев, тигр, бусый волк и снежный барс охотились за дичью, настигая и подстерегая самых слабых – это было нелёгким делом для хищника. Земля моя полнилась и кипела жизнью, и двуногие нисколько не препятствовали этому, занимая пустые ниши, кочуя по окраинам лесов и в сердце влажных степей.