Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая

Тень, которую отбрасывало беглое оранжево-пурпурное пламя.

В тот самый миг, когда я это понял, Ахнью на крыле ветра перебросился через кольцеобразный пролив в одном месте, потом в других – и охватил края населённых континентов.

Я стал Землёй, которой было больно и страшно от пала снаружи и тяжело бурлящего огня внутри, ибо туда тоже проник непрошеный Чистильщик, чтобы под водой пройти к капсулам горючих останков, свинцовым ящикам Пандоры, в которых было заключено смертельное излучение. К нефтяным линзам и контейнерам с радиоактивными отходами, что были недоступны сверху и вплавь.

Некая часть меня еле сдерживалась, чтобы не извиться всем скованным узами телом от нестерпимой боли.

Но на моих волнах уже покачивались с бока на бок тяжелогруженые ковчеги, и вредить им было нельзя.

Ахнью в свой черёд изменился – одна струя его не торопясь проникала сквозь молекулы толстой брони, чтобы разложить лучистую отраву на безвредные частицы, другая стремительно захватывала сушу. Я видел, как от легчайшего касания его струй обширные кроны вспыхивали, как головка спички, и гасли: чёрные угольные дыры на фоне тлеющего пурпура.

Посреди этой пламенной багряницы и под надзором Летучего Шара лежала в родах моя дочь Сильвана, Лесная; я не столько видел её, окутанную нестерпимо жарким покрывалом, сколько ощущал. Нет, видел, вопреки всему, тоже – будто её необъятное тело подступило к самым моим ногам. Не глазами: их не было. Но своей болью, в которую её страдание влилось тонким ручейком, переполнившим чашу.

Ахнью обогнул и это препятствие, ускоряя бег, – ему, очевидно, хотелось преодолеть самый длинный лепесток, евразийский, в одно время с более короткими. На круглом блюде Антарктики вспыхнул и загрохотал Эребус, извергая вместе с лавой бегучее пламя. Но я уже не почувствовал этого – состояние блаженства и некоей высшей чистоты пришло на смену ужасу.

А потом, наконец, я сказал Ариману:

«Ты дошёл до предела вод и до границ суши. Ты завершил работу, что была от тебя надобна. Умались».

«Чьим именем ты заклинаешь меня, Хайй ибн Якзан, Живой, сын Сущего?» – промолвил он.

В этот миг раскрылось чрево моей женщины, как бутон цветка, и оттуда вышел на свет солнечный слиток, звезда, горящая алмазным огнём и омытая материнскими млечными водами.

«Именем моего сына», – отозвался мой внутренний голос.

«Назови его», – попросил Ахнью.

«Несущий Свет Миру, – таков был мой ответ. – Люцифер, рождённый заново во всей былой славе».

И при этом слове Юный Свет взвился вверх, в моё небо, и пронзил, пронизал собою тучи серого пепла, стоящие у него на пути…

Ахнью в благоговении замер и обратился в крупицу. Я знал, что он не исчезнет, но пребудет на страже до той поры, пока человечество не вырастет из колыбели и не покинет своё гнездо. А это случится неминуемо, хотя не так, как полагают сочинители историй.

Вослед Свету из почерневших почек поднималась нежная хвоя, травы окутывали обгоревшую землю свадебной фатой, и катился, повторяя его орбиту, Шар Возвращённого Знания, живая суть всех погибших Книг, отдавая себя новому миру.

…А сам Люцифер пробил круглое отверстие в райском тумане и встал вровень с кроной Гаокерена – и моими глазами – на самом крутом изгибе меча-радуги Лейтэ.

По радуге поднялась и пошла по облакам Мария. Башмачки её были выпачканы красным.

– Вот, возьми, Живой, сын Сущего, – сказала она и надела на мой палец кольцо из железа, смешанного с гарью: Голубой Карбункул окружён был россыпью самоцветов, повторяющих радугу. – Носи с честью – ты стал тем, кем хотел тебя видеть Он. Истинным воином и стражем.

Как только я почувствовал холод и жар кольца, в меня вошли голоса. Мой сын и его друзья были там, и моя жена, и Братья-Волки, и Георгий, и Хельмут…

Все, кто ушёл и остался, был или есть.

Ибо нет отныне смерти.

На выкупленной земле, на Земле, заключившей новый Залог и трижды скрепившей его – кровью, семенем, молоком, – отныне все живые.

…Во всех мирах я говорю с другими Высокими Деревьями – такими же, как я сам. Мы держим мир на своих кронах: мир сложный и прекрасный. Мысли наши властны и неторопливы – почти как мысли гор. Что угодно может разбиться о наши подножия, не поколебав их. Мы живые соборы. Мы столпы земли.