Тебе посвящается - Макс Бременер

— Целый, в общем, девушка, твой молодой человек, — сказал добродушно Лене пожилой сержант.

— Ну, я пойду, пост нельзя оставлять, — сказал второй милиционер.

Валерий, приходя в себя, ощупал лицо: болел лоб, на котором наливалась дуля, саднило щеку, немного заплывал глаз. Если б здесь не было Лены, он бы сказал милиционерам: «Не подоспей вы вовремя, покалечили б меня страшно». Сейчас он проговорил только:

— Бывает хуже. Спасибо. Пришлось вам беспокоиться.

— Ничего, — сказал сержант. — Хорошо, не пырнули тебя.

Лена взяла из сугроба горстку чистого снега и приложила Валерию ко лбу. Затем все трое направились к углу улицы, откуда Лена привела сержанта.

— Столько тут во дворах хулиганья, — говорил на ходу сержант, — беда! Знаем об этом, да разве милиции одной с этим сладить? Всем надо навалиться на такую беду — тогда сладим.

Они простились с сержантом, и так как были теперь почти возле Ленивого дома, то Лена предложила зайти к ней, чтоб немедля промыть Валерию ссадины и смазать их йодом. Однако Валерий категорически не пожелал впервые показаться ее домашним в таком растерзанном виде. В результате он пошел домой, а Лена вызвалась его проводить, против чего Валерий возражал очень слабо. Ему не хотелось с нею расставаться, и, кроме того, придя вместе с ним, она освобождала его от необходимости одному все объяснять Ольге Сергеевне.

К счастью, мать ограничилась только тем, что промыла ему царапины перекисью водорода и потребовала, чтоб он прижал к шишке что-либо холодное. Валерий, хоть и с явным опозданием, покорно приложил ко лбу металлическую рукоять столового ножа. Рукоятка была узковата, и синие края шишки остались неприкрытыми.

Лена глубоко вздохнула.

— Я, откровенно говоря, жутко перепугалась, — призналась она, устало улыбнувшись.

— Вообще-то основания были, — ответил он и непоследовательно добавил: — Но, конечно, ты зря…

— Что — зря?

— Хотя, конечно, ты меня спасла.

— Ну, знаешь, с тобой пойми что-нибудь! — шутливо возмутилась Лена.

— С тобой тоже иногда трудно бывает понять! — отпарировал Валерий.

— Например?

— Да вот хоть перед Новым годом — чего ты тогда на меня взъелась?

— А разве я тогда на тебя взъелась?.. — Лена хитро прищурилась, откинула назад голову, точно стараясь отыскать что-то в памяти.

— Представь себе!

— Это, что ли, после группы, где с «бомбой-полундрой» была история?

— Тогда.

— Тогда… — Лена помедлила, — мне, во-первых, было очень обидно, что никто, и ты тоже, не сумел придумать ничего более умного, чем Ляпунов.

— Так ведь и сама ты, по-моему…

— А может, я от тебя ждала большего, чем от себя?

— Ну, это уж ты… — Он смешался.

— А во-вторых, — продолжала Лена, — мне, если тебя интересует, очень не понравилось, что ты сразу же согласился встречать у Ляпунова Новый год и даже не полюбопытствовал сначала, хочу ли я быть там. Я до этого думала, что у нас дружба. А тут показалось, что ты ко мне относишься как-то так…

«Я отношусь к тебе так, — произнес Валерий мысленно, — как…» И он вспомнил вдруг имя героя кинокартины: Антонио. Его звали Антонио! Как просто!

«Я отношусь к тебе, как Антонио к Кармеле!» Теперь ничто не препятствовало ему сказать это. И лучшей минуты не будет, потому что сейчас эти слова — ответ ей.

Он отвел ото лба нагревшийся нож и встал, чтоб вымолвить: «Я…» Но, на беду, увидел в зеркале над диваном свое отражение. Его лицо было неизмеримо страшнее, чем он представлял себе. Он не знал, что бугор на лбу лилов, что щека распухла, а под глазом разлился синяк…

Валерий потрогал пальцем синяк, прикрыл теплым ножом дулю и ничего не стал говорить.

После каникул, когда в школе возобновились занятия, уже у всех учеников было на устах преступление Шустикова и Костяшкина. Известно было, что скоро суд. Старшие говорили об этом деле глухо. Тем больше было и шума и шушуканья по этому поводу.

И еще одно приковывало к себе в те дни внимание ребят — впрочем, главным образом старшеклассников: поведение нового завуча.

Как-то после очередного выпуска радиогазеты «Школьные новости» он подошел к Станкину и сказал:

— Если я не ошибаюсь, только что передавали, что «интересно прошло занятие литкружка, на котором руководительница рассказывала о творчестве малопопулярных, но талантливых поэтов первой четверти века — Блока и Есенина». Так передавали, я правильно расслышал?

— Так. Совершенно правильно, — без удивления ответил Станкин, отметив про себя только, что у нового завуча завидная память.

— Значит, вы считаете, Блок и Есенин — малопопулярные поэты? — спросил Евгений Алексеевич, напирая на «мало».

— Я, собственно, не занимаюсь в литкружке, — сказал Станкин.

— Это неважно. Я спрашиваю вот о чем: по вашему мнению, этих поэтов мало сейчас читают?.. Мало читали?.. Ну, относительно прошлого мне, пожалуй, лучше известно.

— Мало читают? — Станкин прикинул. — Да нет. В магазине приобрести фактически невозможно. Есенина просто никак. И Блока… А что, Евгений Алексеевич?

— А то, что как же у вас, в таком случае, затесались «малопопулярные»?

— Кто-то из ребят написал. Ну, я подумал, что так, видно, нужно. Что… ну, принято, словом, так оценивать, — легко ответил Станкин.

— У нас с вами, — медленно сказал новый завуч, — чрезвычайно серьезный и важный разговор. Нужно, чтоб вы отдавали себе в этом отчет.

— Да, Евгений Алексеевич… — проговорил Станкин с напряженным и подчеркнуто внимательным выражением лица.

Раздался звонок, но завуч не отпустил его, и они остались вдвоем в коридоре, сразу ставшем гулким.

Сдерживая голос, Евгений Алексеевич негромко продолжал:

— Я убежден, что комсомолец может говорить не то, что есть в действительности, или не то, что думает, в одном случае: если он выполняет задание Родины в тылу врага. Там это необходимо. Здесь — недопустимо. Я с вас не взыскиваю, — нужно, чтоб вы поняли.

Новый завуч распахнул перед Станкиным дверь 9-го «А» и на мгновение остановился на пороге. Класс встал.

— Станкина задержал я, — сказал Евгений Алексеевич учителю и осторожно затворил за собой дверь.

Вероятно, слова завуча ошеломили Станкина, потому что он, изменив своему обычаю, на уроке написал записку Валерию. В ней он привел замечание, которое получил от Евгения Алексеевича. Передав записку, Стасик то и дело оборачивался назад: «Что скажете?» У Лены был торжествующий вид, у Валерия — невозмутимый. Наконец записка вернулась к нему на парту с односложным ответом Валерия: «Сильно!»

Это Стасик чувствовал и сам.

Стасик привык смотреть на людей, которые воспитывали его и сверстников, как-то со стороны. Ему казалось, что воспитатели с их речами о долге, о возвышенном и героическом существуют для тех, кто учится так себе, у кого хромает дисциплина. Ему они не были нужны, так как он уже был воплощением того, к чему они призывали. Он отлично учился, не нарушал дисциплины, знал, кем будет. И комсомол, в который Станкин вступил вместе со сверстниками, казался ему организацией, работа которой касалась опять-таки не его, а менее сознательных товарищей.

Стасика мудрено было тронуть красивой фразой. Но то, что сказал завуч, тронуло его. Он доискивался: чем?..

На это ответила Лена, которая прочитала записку Стасика, адресованную Валерию.

— Ты не представляешь себе простой вещи, — говорила Лена Станкину после уроков, глядя поочередно то на него, то на Валерия, — что за его словами стоит жизнь! Точно так же, как за всеми словами Ксении Николаевны стоит жизнь.

— Какая жизнь? — Стасику, внешне во всяком случае, снова не изменяли спокойствие и дотошность.

— Хорошая жизнь, красивая! Та, которую прожила Ксения Николаевна. Или Евгений Алексеевич. Жизнь настоящих коммунистов!

— Конечно, Лена… — начал рассудительным тоном Стасик.

— Да это ж просто! — перебила Лена. — Почему мы так слушаем Ксению Николаевну? Потому что она сама живет так, как нам советует.

— Безусловно! — горячо поддержал Валерий.

— Если Ксения Николаевна, — продолжала Лена, — говорит нам: «Не ищите в жизни легких путей», — мы верим ей. Она сама легких путей не искала. И, я думаю, Евгений Алексеевич — то же самое.

— По-видимому, — задумчиво произнес Стасик, — в значительной степени ты права…

— «В значительной степени»! — передразнила Лена. — Каменный ты какой-то, честное слово! Погружаешься с головой в свою геометрию, потом выныриваешь оттуда вдруг и удивляешься чему-нибудь…

— Во-первых, — сказал Стасик, — не в геометрию, а в физику.

— Ну, все равно — в физику!

— Далеко не все равно!

— В данном случае — абсолютно…

— Ребята, — вмешался Валерий, — чего вы? В школе хорошим человеком больше стало, а они спорят!..