Зима в раю - Елена Арсеньева

Ой, да Любка же сказала – сносить кладбище будут. А в апреле на этом месте разобьют сквер. Или парк?

Не может быть! Не может!

Сначала Дмитрий ее не узнал. Женщина лет тридцати пяти, красивая, с точеным, породистым лицом, миниатюрная, со стрижеными пепельными волосами и большими серыми глазами. Конечно, русская, эмигрантка, иначе не забрела бы в «очаг» младороссов. Дмитрий ее здесь уже видел, но раньше она все сидела молчком в уголочке да слушала, а тут вдруг разговорилась. Да как! И когда она заговорила, Дмитрий ее вспомнил. Вспомнил… и даже холодом его пробрало, потому что подумалось: «Вот и сбылось тещино предсказание!»

Ну в самом деле, на собрание к младороссам он заехал прямо из Биянкура, после окончания съемок на «Ciné-France», это раз. И вот, пожалуйста, два – разговорившаяся женщина уж точно явилась из его дальнего, давнего, энского прошлого, из года этак 1904-го. Дмитрий даже имя ее вспомнил: Нина Мещерская, дочь директора сормовского завода, знаменитого предшественника Никиты Ильича Шатилова. Отец Нины, Александр Васильевич Мещерский, собственно, и сделал из Сормова мощный промышленный район, а не сборище кустарных мастерских, чем он был прежде. Конечно, Дмитрий в те далекие годы о таких вещах не думал – несколько раз Ниночку и ее сестру Ирочку привозили в танцклассы, которые устраивал для своей дочери Марины миллионщик (ну, прилагательное «бывший» прибавлять не стоит, иначе придется его повторять до бесконечности!) Аверьянов, и с Ниночкой было очень легко и приятно танцевать, она не путала трудных па, не то что Маринка Аверьянова по прозвищу Мопся, – только это в ту пору его и заботило. Потом девочки Мещерские приезжать почему-то перестали: то ли далеко, все же из Сормова в Верхнюю часть не больно наездишься, то ли собиравшееся у Аверьянова общество мадам Мещерская (весьма высокомерная особа!) сочла для своих дочек не комильфо, то ли просто не захотелось Ниночке и Ирочке танцевать. Вскоре после событий 1905 года Мещерские покинули Энск, Александр Васильевич сделался очень большой шишкой – ей-богу, роль его в развитии русской промышленности трудно переоценить, не зря его называли русским Фордом: он руководил самыми крупными военными заводами, и кабы правительство послушалось его рекомендаций по реорганизации железнодорожного транспорта и пароходства, кто знает, как развивалось бы течение мировой войны…

Об этом и говорила сейчас Нина Мещерская (теперь она, впрочем, изменила фамилию, потому что вышла замуж за Игоря Кривошеина, сына бывшего министра земледелия при Николае II, потом деникинского министра) на собрании «очага». Младороссы, в своем стремлении непременно повернуться «лицом к России», порой перебарщивали и впадали в нелепое и почти смехотворное преклонение перед «советскими достижениями». Очень часто на информационных докладах о развитии промышленности, о технических достижениях в Советском Союзе повторялись вслепую данные советской прессы, по которым выходило, что до 1920 года в России вообще не было ни промышленности, ни техники – вообще ничего! Нина Кривошеина возмутилась и взялась доказать, насколько все тут ошибаются. И вот, собрав в памяти все, что услышала о развитии тяжелой промышленности в России от отца, она рассказала «очагу» о фабриках московского или волжского купечества, о теплоходах на Волге, о царицынском военном заводе, который строил ее отец, о телефонизации (одной из старейших в Европе!) и так далее. Сперва ей кто-то возражал, и даже довольно резко, но Нина не дала себя сбить, и кончилось тем, что многие (из более молодых младороссов особенно) признались, что первый раз в жизни все это слышат.

Дмитрий, конечно, слышал не первый раз, но выслушал с удовольствием. Потом, после доклада, подошел к Нине, заговорил об Энске. Нина не забыла и танцклассы у Аверьянова, и Дмитрия, и всех посетителей танцклассов. Вспоминая их, невольно составили довольно унылый список: Мопся Аверьянова в четырнадцатом году сослана, теперь наверняка на коне – ведь власть взяли те, ради кого она предала свой класс, свою семью; Саша Русанова-Аксакова осталась в Энске, бог весть, жива ли; о Варе Савельевой и Тамаре Салтыковой тоже ничего не известно, ведь они тоже оставались в Энске; Витька Вельяминов зверски убит в Одессе; внуки миллионщиков Рукавишниковых и дочери городского головы Сироткина лишились жизни еще в восемнадцатом, в Энске: семьи полностью расстреляны большевиками… Ну и так далее – все это сильно смахивало на мартиролог.

Да, Нина была лицом из давнего-давнего прошлого, однако, немного проводив ее и расставшись около метро (Нина хотела было пройтись, но посмотрела на ногу спутника и приняла его извинения), Дмитрий пожал плечами: она подходила по всем меркам. Но… Теща говорила о человеке, которому он причинил какое-то зло, причем это было связано с выстрелами и войной. При чем же здесь Нина Мещерская? Дмитрий немного повспоминал своих прежних товарищей по оружию. Никто из них не мог его ни в чем упрекнуть! Разве что та старая история с Сашенькиным наследством… Как бишь его звали, того неприятного типа, который шантажировал его на энской «Миллионке», в кабачке «Попугай!», тем, что Дмитрий так необдуманно ввалился в революционное дерьмо? Вроде назвался он Ивановым… что-то в этом роде, незамысловатое такое… Обворожительную даму, его компаньонку, Дмитрий потом встречал (вернее, она, облаченная в умопомрачительный лиловый наряд, облегавший ее, как перчатка, навещала его в петербургском госпитале), а тот господин канул невесть куда… А впрочем, это не он: теща говорила о выстрелах, о людях, говоривших по-немецки… Так-так, горячо, горячо…

– А ведь ей-богу! – внезапно воскликнул Дмитрий и тут же прихлопнул рот ладонью, пробормотав: – Pardon! – потому что от него испуганно шарахнулись две какие-то усталые мидинетки.

А ведь, ей-богу, был такой человек, которому Дмитрий причинил зло, был! Дмитрий отчетливо вспомнил давнюю историю: как он унтер-офицера Полуэктова, большевика, члена какого-то там солдатского комитета, преследовавшего Дмитрия, который пытался скрыться от большевиков, обманутых им, очень удачно отправил в дали невозвратные. Но шанс встречи с ним в Париже был равен не просто нулю – минус нулю! В Германию Полуэктов еще мог попасть, но в Париж… К тому же теща намекала на какую-то благодарность, которую встреченный человек из прошлого должен к Дмитрию испытывать. Да ну, чушь. Чушь невероятная! Какое счастье могло его ожидать? Лагерь для военнопленных? Вот уж велико счастье! Скорей всего, он погиб, вот и счастье вам.

А впрочем, кто знает, как повернулась судьба Полуэктова. «Грядущего нам ведать не дано, и слава Богу, слава Богу, слава…» Верно, верно, Боже, как верно… Дмитрий вдруг остановился, потому что резко заломило простреленную ногу. Именно в тот день, когда развернулась вся эта интрига с Полуэктовым, он был ранен, и раздробленная, с трудом заживленная кость порой давала о себе знать, да так, что искры из глаз сыпались. Очень странно, однако сильнее всего ныла она не к дождю или снегу (такое бывало, само собой, Дмитрий уже привык), а после сильных переживаний. То есть несчастная кость каким-то образом была напрямую связана с сердцем, вот какая штука! Это Дмитрию казалось забавным и невероятным, однако факты вещь упрямая, как сказал известный большевистский лидер. Вот сейчас, стоило только задуматься о такой банальности, как то, что нам не дано ведать грядущего…