Зима в раю - Елена Арсеньева

Правда, в эмигрантской прессе мелькали слухи о многочисленных репрессиях среди советских военных… Но о репрессиях пишут столько и такого, что во все написанное плохо верится. Определенно чушь, как всегда. О Советской России чего только не писали! Однако в последнее время печать стала сдержанней и не искажала факты до неузнаваемости, а просто-напросто снабжала их самыми ехидными замечаниями, благо советская действительность оставляла для таковых комментариев преширокие возможности. А вот во времена революционные и Гражданской войны пресса работала куда более грубо и топорно. Дмитрий, у которого всегда была отличная память – любые стихи мог запомнить, прочитав всего лишь дважды! – кажется, навеки и почти дословно запомнил несколько пассажей, напечатанных в какой-то белогвардейской газете в девятнадцатом году и поразивших его воображение изощренностью фантазии: «На левую руку красноармейцам накладывают особый красный штемпель, дабы облегчить поиск дезертиров. Инженер Рогаль, автор этого изобретения, получил премию в 50 тысяч рублей». Или: «На секретном заседании выступил Ленин. Он заявил, что наш главный козырь – международная революция, без нее русской революции надеяться на успех нельзя. Есть два выхода. Первый: глупо, красиво умереть, даже и с музыкой. Предлагаю второй выход. У нас есть остатки золота и броневики. Вышвырнув ненужных нам людей, мы уйдем со всем этим в подполье». Ну и совсем уж ни в какие ворота не лезущее: «Коммунисты постановили собрать на каждую волость женских волос 3—4 пуда, женского молока – 7 пудов, из каждых 100 человек 75 расстрелять…»

Хотя насчет расстрелов, кажется, вполне соответствовало действительности…

Тогда! Тогда соответствовало! Тогда была война! А сейчас совсем другое время! И даже если кого-то из военспецов все же поставили к стенке, несомненно, они сами того заслужили, в какие-нибудь комплоты антиправительственные ввязались.

Дмитрий покачал головой. Эх, если бы можно было вернуться в армию! Он в юности манкировал службой, даже в отставку, помнится, рвался, но во время войны проникся сознанием, что именно военная служба – самое важное, самое ценное в его жизни. И если бы он был сейчас в России, он тоже мог бы служить в армии. Неважно, красная она или белая. Главное – русская!

Хотя нога, чертова нога…

Хромая сильнее обычного (видимо, дожди не собираются в ближайшее время прекращаться – так же, как и сосущая тоска сердечная), Аксаков поднялся из метро на углу Шатодам и Ле Пелетье, сделал несколько шагов к рю Марти, как вдруг столкнулся с человеком, который быстро шел к метро и на ходу заглядывал в газету.

Газета упала, человек с трудом удержался на ногах, но выронил свой портфель. Он поднимал портфель, а Дмитрий, по укоренившейся привычке сыпля пардонами, начал собирать мигом подмокшие газетные листы. Невольно глянул на текст – и не поверил своим глазам. Чудилось, его мысли подслушал кто-то всеведущий! Подслушал – и немедленно послал на них ответ. Газета оказалась не французская, а русская. «Правда»! С фотографиями военного парада в честь 7 ноября, праздника их революции! «Великой Октябрьской социалистической революции», – мысленно проговорил Дмитрий чуть не впервые в жизни и вдруг ощутил острое желание сказать это вслух.

Наверное, его сочли бы сумасшедшим… Да и ладно, да и пусть считают кем хотят!

– Мерси, мсье, – проговорил между тем человек, протягивая руку за газетой, но Дмитрий не мог расстаться с ней.

Медлил, искательно вглядываясь в бледное, отечное, усталое лицо мужчины с рыжевато-седой прядью, прилипшей ко лбу. Что-то знакомое было в его чертах…. Где-то Дмитрий встречал этого господина, определенно встречал. Если человек читает русскую газету, значит, он русский. Нет, в РОВСе такого нет, точно нет. Где же видел его Дмитрий? На собраниях у младороссов? Или просто здесь, в этом районе, встречал раньше? Да какая, впрочем, разница где?

– Извините, – пробормотал Дмитрий, – вы не могли бы отдать… – Тотчас поправился: – Не могли бы продать мне газету? Очень вас прошу, окажите такую любезность.

– Вы русский? – Светло-зеленые, блеклые глаза человека смотрели настороженно.

– Да.

– Эмигрант?

– Да.

В тяжелом, набрякшем лице мужчины мелькнуло презрение. Понятно. Он из новых, из советских! Сейчас заберет «Правду»… Нет, нельзя, невозможно!

– Дайте газету, дайте! – воскликнул Дмитрий, вдруг лишившись рассудка от внезапного приступа отчаяния.

Лицо неприятного человека смягчилось.

– Ну, берите, коли так, – буркнул он, пожал плечами и торопливо спустился в метро.

Дмитрий посмотрел ему вслед. Мягкая серая шляпа уже скрылась внизу, под сводом подземки.

– Спасибо, – прошептал Дмитрий и улыбнулся, чувствуя себя невероятно счастливым. Даже нога вроде бы перестала болеть. Ан нет, лишь показалось – стоило наступить на нее посильнее, в колено словно вонзили свои когти десяток чертей.

Вот-вот, нечто подобное он ощутил тогда, на позициях, когда упал, не чуя ни ноги, ни себя самого – одну только раздирающую боль, будто в него вонзилась не одна пуля, а десяток.

Дмитрий шепотом выругался, пытаясь встать поудобнее, чтобы не так ломило ногу, – и вдруг вспомнил этого человека.

Полуэктов! Тот самый Полуэктов, о котором он уже думал сегодня!

Дмитрий и не думал, что картины прошлого могут ожить с такой силой и яркостью.

…Вдали слышны звуки боя, а он лежит на земле, беспомощный, почти неживой от боли, настолько ослабевший, что револьвер выпал из рук. «Все! – подумал он тогда. – Теперь я совершенно в их власти! Не то что врага не убить, но даже застрелиться нечем, чтоб не мучили!»

– Noch ein ist verwundet. Ja ist es Offizier![11] – слышен голос рядом.

Немцы! Сейчас пристрелят, конечно. Вот и револьвер не понадобится…

Не пристрелили. Прошли дальше, а около Дмитрия остался санитар и начал перевязывать ему ногу. Потом оставил Дмитрия лежать на том же самом месте, а сам исчез. Дважды начинался обстрел с той и другой стороны фронта, и Дмитрий размышлял, убьют его свои или чужие снаряды. Веселые это были размышления, ничего не скажешь!

Затем вернулись санитары, уложили Дмитрия на носилки и понесли в полевой лазарет – палаточный городок. Несколько палаток были заняты, а та, в которую его наконец внесли, оказалась почти пустая: на полу стояли только одни носилки. Человек, лежащий на них, был почти с головой покрыт шинелью.

«Мертвый, что ли?» – безразлично подумал Дмитрий.

Появился санитар с кофе и бутербродами.

Дмитрий выпил кофе, но есть не мог – затошнило от запаха эрзац-колбасы.

– Не хочешь? – раздался голос с носилок. – Ну дай мне.