Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

Когда дверь кабинета за Рахманиновым затворилась, Василий Прокофьевич еще раз задумался о предстоящем конгрессе. «Наверняка встречусь там с профессором Ди-Бейки». Они познакомились в Москве. Еще тогда его поразили крайние взгляды американца на специализацию в хирургии. Многих больных своей клиники профессор видит впервые только на операционном столе. Все исследования вплоть до постановки окончательного диагноза делают помощники. Василий Прокофьевич попробовал представить себя в роли оператора, увидевшего пациента в первый раз на операционном столе уже спящим, с раскрытой помощниками грудной клеткой. Не зная его, не испытывая к нему ни приязни, ни любопытства. Это мешало бы ему, лишало бы операцию души. Он никому не признавался, но ему всегда было жаль своих больных, а всякая неудача надолго расстраивала. И все же в поточно-скоростной системе американца, когда профессор делает лишь самую сложную часть операции, есть нечто рациональное. Об этом следует подумать… А лететь далековато. Почти сорок часов в полете. Край земли. Но, слава богу, он здоров и эти перелеты переносит легко.

Василий Прокофьевич наклонился и сказал секретарше в переговорное устройство:

— Пусть товарищи заходят.

Совещание он проводит быстро. Терпеть не может лишней болтовни. На доклад начальнику отдела — пять минут, своим заместителям по науке и клинике — десять, себе — пятнадцать. Все совещание — час. В десять совещание заканчивается, затем подписывание срочных бумаг и в половине одиннадцатого — операция.

С тех пор как он стал флагманским хирургом флота и директором института, на него обрушилась лавина административных дел. Их было так много — совещаний, собраний, вызовов в горком, разборов неприятных случаев, урочных и неурочных приемов по личным вопросам, что казалось они способны поглотить все время, все силы, не оставив ничего для любимого дела — кардиохирургии. Но он упрямо, порой вызывая неудовольствие вышестоящих товарищей и своих сотрудников, сопротивлялся и дважды в неделю, по вторникам и четвергам, оперировал. Заставить его отменить операцию могли только особые, чрезвычайные обстоятельства. Иначе потеряешь форму, отстанешь, постепенно превратишься в чистого администратора. А этого он не хотел. Он был честолюбив. Высокие посты льстили его самолюбию, но только в сочетании со славой хирурга, и славой не прошлой, а настоящей — хирурга, известного своими операциями всей стране, чувствующего себя на равных с корифеями зарубежной кардиохирургии.

Ох, время, времечко! Когда работал над диссертациями, сначала кандидатской, потом докторской, ни одной ночи больше четырех-пяти часов не спал.

Тогда они с Анютой снимали маленькую комнату в Кавголово. В городе не нашлось квартирной хозяйки, согласной пустить к себе семью с грудным ребенком. Едва ли не целый месяц ежевечерне толкался в Малковом переулке, где собиралась толпа таких же, как и он, жаждущих жилья, заискивающе улыбаясь, врал немногочисленным владелицам комнат и углов, что дочь у него тихая и спокойная, а Катька, басурманка, каждую ночь устраивала концерты. Однажды ему повезло. Подошла женщина — немолодая, рыжая, с длинной папиросой во рту. Предложила шепотом, чтоб не слышали другие: «Имею комнату на Лермонтовском. Сама уезжаю. Платить за полгода вперед». Комната была узкая и длинная, как кишка, с маленьким окном, выходящим на темный двор. Анюту смутило, что в ней не было печки, но хозяйка успокоила ее, указывая на кафельную стенку: «Соседи топят, забот меньше». Вскоре наступили холода, а кафельная стена оставалась холодной. Он зашел к соседям узнать, почему они не топят. Выяснилось, что хозяйка обманула их и у соседей есть другая печь. Пришлось, махнув рукой на деньги, переезжать в Кавголово. Возвращался домой из библиотеки всегда поздно, последней электричкой, торопливо ужинал и до трех часов сидел за книгами. За все годы аспирантуры ни разу в театре не был! И это — живя в Ленинграде! Скажешь кому-нибудь — никто не верит. Думал: вот закончу, защищусь, потом наверстаю. А стал профессором, директором института — за полгода только один раз в кино с Анютой выбрался и то едва не ушел с середины сеанса. Наверное, просто отвык, одичал. Всегда жаль потерянного времени. Бывает оно сжато до предела, расписано едва ли не по минутам. Звонок. Приятель, начальник треста, который помогал строить институт, просит: «Посмотри, Вася, невесту сына. Будь другом. Обещал ей, что сам Петров посмотрит».

— А что с ней?

— Кто ее знает. Говорит, голова болит.

Такая злость берет — почему он должен осматривать? Почему сначала не терапевт? Но не посмотришь, откажешь — обида: не уважил…

Василий Прокофьевич на миг отвлекся от беспокоивших его мыслей и прислушался. Заместитель по науке, тот самый, что всегда твердо знал, что престижно для директора, а что нет, заканчивал доклад.

На столе в переговорном устройстве раздался сухой, словно пропущенный через соковыжималку, голос секретарши Стеллы Георгиевны:

— Василий Прокофьевич! К вам товарищ один срочно просится.

— Исключено. Сегодня операция. Вы же знаете.

— Он просит назвать вам его фамилию.

— Кто такой?

— Алексей Сикорский, — сказала Стелла Георгиевна.

Глава 1

ЗНАКОМСТВО

Не друзья еще —

Сверстники просто,

Просто мальчики с наших дворов,

— Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! — Голос у техника-интенданта второго ранга Анохина зычный, хорошо поставленный, как у драматического актера.

Выстроенные в две шеренги, одетые в разнокалиберную гражданскую одежду, кандидаты в курсанты начали старательно выкрикивать:

— Первый! Второй! Третий!

Где-то на шестидесятом номере очередной кандидат сбился со счета, и Анохин с видимым удовольствием закричал:

— Отставить! До ста не научились считать, салаги. Еще десять классов кончили. По порядку номеров рассчитайсь!

Наконец, с левого фланга донеслось едва слышно:

— Двести семьдесят второй неполный!

— Так, — сказал Анохин, медленно прохаживаясь вдоль строя замерших по стойке «смирно» кандидатов. — Все гаврики на месте. А ты чего опустил очи долу? — спросил он, останавливаясь около губастого с оттопыренными ушами паренька в аккуратном сером костюмчике. — Копейку потерял? На военной службе начальство полагается глазами есть. Понял?

— Мы еще не военные, — выкрикнул из шеренги чей-то голос. — Еще думаем.

Анохин сделал шаг ближе, пытаясь рассмотреть того, кто кричал. Парень был симпатичный. Черные брови будто нарисованы, глаза синие, волосы каштановые, волнистые.

— Отставить разговорчики! — сказал он, отходя назад и обращаясь ко всему строю: — Слушайте объявление. Тридцать четвертая и тридцать пятая группы завтра в девять утра на медицинскую комиссию. Восемнадцатая и девятнадцатая пишут сочинение. Вопросы есть?

— А темы какие? — крикнули из строя, и Анохину показалось, что спрашивал синеглазый.

— Темы? — техник-интендант усмехнулся. — Ишь чего захотел, хитрюга. Темы завтра скажут. Только пиши без помарок. — Он не спеша сложил бумаги на стоявшую на плацу тумбочку, откашлялся: — И запомните навсегда. На флоте не фланируют, как барышни на бульваре, а бегают. Чтобы я больше не видел, как вы по трапу еле ноги волочите.

Техник-интендант второго ранга был сочный мужчина. Именно таким представляли себе настоящего моряка стоявшие в строю кандидаты — статный, веселый, красивый. Ребятам правилось, как грубовато, но необидно он острил, как густо пересыпал свою речь морскими словечками.

— Слово «пол» на флоте не существует, — говорил он. — Есть палуба. И лестницу забудьте — только трап. — Анохин умолк и громко скомандовал: — В кубрики по трапу бегом марш!