Деревенский дневник - Ефим Дорош

Важно выяснить другое: какими способами доставлять сапропель на поля, — иначе говоря, разработать технологию этого дела.

Андрей Владимирович считает, что на окружающие озеро земли ил следует намывать. Подобное решение представляется мне весьма остроумным. Дело в том, что на дне озера Каово в течение тысячелетий отложился мощный слой ила. Озеро стало зарастать и почти неспособно уже принять в себя воду семнадцати впадающих в него речек. Низкие берега его по большей части заболочены. Многие тысячи гектаров болот лежат и в других местах приозерной котловины. Чтобы осушить их, чтобы защитить от весенних и осенних паводков все остальные земли, мало построить здесь осушительные каналы, надо еще и понизить уровень воды в озере. Это можно сделать, окружив озеро высокими валами. Но постройка валов и насосных станций, которые станут перекачивать воду из осушительных каналов, обойдется очень дорого. И вот Андрей Владимирович предложил качать землесосом сапропель со дна озера и намывать его на бесплодные, обезображенные кочками и поросшие осокой берега.

Этим, во-первых, спасено будет умирающее озеро, во-вторых, будут подняты его берега и понижен уровень воды, в-третьих же, гиблые кочкарники, если залить их сапропелем и потом посеять травы, превратятся в богатые луга и пастбища. Землесос может гнать сапропель по трубам и на более отдаленные, старопахотные земли. Что же до полей, которые отстоят на большом расстоянии от озера, то туда ил надо будет доставлять машинами, хотя это и дороже.

Можно и не быть специалистом, чтобы оценить всю выгоду и, как я уже сказал, остроумие предложения Андрея Владимировича.

В Усолах, в конторе, председатель колхоза, крупный, плечистый, медлительный и вместе с тем суетливый человек, разыскивая в папках какие-то документы, жалуется на агрономов Угожской МТС.

В 1953 году, рассказывает он, Угожская МТС, торопясь выполнить план, возила торф для торфоперегнойных горшочков с ближайшего ключевого болота, так было быстрее. Но торф оказался засоленным. Колхоз, ничего не подозревая, стал делать горшочки. Рассада в этих горшочках начала гибнуть. Тогда агрономы решили, что торф кислый, и посоветовали поливать горшочки известью. Рассаде стало еще хуже, потому что известь лишь увеличила засоленность. Надо было полить горшочки кислотой, но никто не знал химических свойств торфа.

Правда, в районе есть агрохимлаборатория, но она бездействует. И колхозники работают вслепую, ничего не зная о земле, на которой сеют. Кто-то из присутствующих, кажется Андрей Владимирович, вспомнил, что в лаборатории был отличный работник, энтузиаст своего дела, но он недавно умер. Помянули его несколькими добрыми словами и стали ругать нового агрохимика, который то ли не знает дела, то ли не любит его, то ли не может доказать начальству всей важности агрохимии, — этого работника, как еще часто бывает, используют для всякого рода «оперативных» заданий.

Меж тем полил дождь. Идти в поле смотреть, как повлиял сапропель на растения, нельзя было. Разумнее всего было вернуться в Райгород. Однако председатель министерской комиссии, охваченный жаждой деятельности, сел сам и посадил всю комиссию за изучение годовых отчетов колхоза. Бог ведает, зачем это ему понадобилось. Скорее всего, чтобы показать, что он горит на работе. Председатель этот, я думаю, принадлежит к типу самоотверженных дураков.

Мы с Андреем Владимировичем вернулись в Ужбол, а после обеда, когда дождь перестал, снова поехали в Усолы, где застали измученную своим председателем, голодную и злую комиссию.

Покамест комиссия бродит по полям, я думаю об одной бросающейся в глаза особенности здешнего колхоза. Все приусадебные участки здесь сплошь засажены луком, — ни дерева, ни кустика, ничего, что хоть сколько-нибудь напоминало бы «усадьбу». Да это и не усадьбы, так как многие участки находятся в поле. Это — товарные, промышленные плантации. Пожалуй, если соединить их вместе, то общая площадь окажется больше, нежели площадь, занятая луком в колхозе. А урожайность и подавно больше, потому что на усадьбах агротехника лука выше: его и поливают, и пропалывают в срок, и удобряют лучше; хотя лето нынче засушливое, лук на усадьбах зеленый, чистый. А в колхозе лук беднее, перо уже начало желтеть, да и зарос он изрядно сорняками.

Выходит, не усадьбы при колхозе, а колхоз при этих усадьбах, поскольку они дают больше продукции. Меж тем колхоз этот — не из последних. Председатель колхоза — агроном. Трудоспособных здесь больше, чем где-либо, со всеми работами справляются в срок, урожайность хотя и низкая, но удовлетворительная, не катастрофическая. И строительством занимаются, и с государством расплачиваются. Колхоз даже числится миллионером.

А мне как-то не по себе стало, когда я увидел эти усадьбы-плантации и эти плохо обработанные, засоренные колхозные поля.

Если разделить усольский миллион на гектары колхозной земли да сравнить с доходом, который дают усадьбы, то выйдет, что плохо хозяйствует здешний председатель.

К вечеру выглянуло солнце. Черной от грязи улицей, увязая по ступицу, едет телега, нагруженная мешками с огурцами. Телегу подталкивает многочисленная, дружная, видать, семья — хозяин с хозяйкой и дети. Огурцы они везут к шоссе, там выгрузят их, будут долго ждать машину, проголосуют и, как объяснил нам хозяин, повезут под Москву. Не в Москву, а именно — под Москву, где по сравнению с Москвой, куда отовсюду привозят продукты, цены выше.

Возвращаемся в Райгород, высаживаем комиссию и едем в Ужбол.

Смеркается. На скошенных лугах под Ужболом, на зеленой отаве, стоят освещенные садящимся солнцем стога сена. Они стоят как-то покойно, основательно, и на душе делается спокойно. Хорошо, когда в лугах стоят стога, когда сено убрано до дождей. Какая-то домовитость в этом, ощущение порядка.

Трудно работает здешняя крестьянка, куда труднее, чем мужчина. Я уже не говорю о том, что после войны мужчин в деревне мало, что большинство из них ходит в начальниках. Почти все мужские работы механизированы: пахота, сев, сенокос, уборка. А вот женские работы механизированы в очень малой степени, — на том же сенокосе, где мужчины косят косилками, женщины ворошат сено граблями и навивают стога вилами; в животноводстве, в овощеводстве, всякие подсобные работы… Да еще и на своем огороде надо женщине поработать, и за скотиной ходить, и обед готовить, и обстирать, обшить всю семью. Вот и глядит она к сорока годам старухой.

Сегодня воскресенье, комиссия отдыхает, и мы с Андреем Владимировичем пошли пешком в Жаворонки, маленькую деревеньку, отстоящую от Ужбола километрах в четырех. Деревенька эта входит в тот же колхоз. Мы идем мягкой полевой дорогой. Внизу — обширная котловина озера. Вправо, к Рыбному, озеро почти сплошь покрыто, тростником. В высоком и светлом небе, за озером, едва проступает исполинская колокольня Рыбного. По всей котловине, по обеим сторонам озера, то там, то сям виднеются деревеньки и села с колокольнями церквей… Вокруг, сколько видит глаз, поля, поля. Внизу они теряются среди болот и лугов, а здесь, наверху, заняли собою все косогоры, уходящие в разные стороны. Серо-зеленый овес, желто-зеленая пшеница, темно-зеленые прямоугольники картофеля в белых цветах, белесая, почти поспевшая рожь… Солнце, небо в облаках. Длинные скирды клевера среди распаханного черного клеверища.

На дальнем косогоре, рядом с лесом, видна деревенька.

Мы идем к ней по холмистым полям, через овраги. Дорога затравенела. Она становится все зеленее, потом исчезает в траве.

И потому, что в Жаворонки не ведет ни дорога, ни даже тропинка, деревенька возникает как бы сама собой. В Жаворонках, рассказывали мне, было одиннадцать дворов, а сейчас — три. Все три дома окружены садами, но много садов — выморочных — разбросано вокруг, там, где еще сравнительно недавно, лет шесть назад, были дома.

Мы заходим к Антону Ивановичу Чашникову, одному из бывших председателей Ужбольского колхоза. Он сидит возле избы, за врытым в землю столом, с женой, дочкой и двоюродным братом, — кончают обедать. Все его дети разъехались кто куда, с родителями осталась только меньшая дочь, студентка сельскохозяйственного техникума. Антон Иванович — высокий, бритый, но с пышными усами старик. Жена его — коренастая, полная, добрая, должно быть, женщина.

У Антона Ивановича большой, густой, какой-то диковатый сАд: сливы, вишни, яблони, смородина… Есть несколько ульев. С первого взгляда видно, что живет он спокойно, в достатке. Но видно и другое: он отстранился от активной работы в колхозе, то ли потому, что устал, то ли обижен тем, что не выбрали его председателем. Вернее всего, что и председателем ему не хочется быть: хлопотно, ответственность большая, — и живет в нем некая ревность к новому председателю, Николаю Леонидовичу Ликину.