Дом Кошкина. Маша Бланк - Сергей Курфюрстов

Ну что же. Молоко не донесли, оладий не поели, придется топать домой голодным. Распрощавшись с Генкой и его бабушкой и пообещав назавтра взять у матери и принести горчичники, я отправился домой, размышляя о том, что будет, если мы снова нарвемся на этих двух полицаев. Думаю, нам явно не поздоровится. Теперь площадь аккуратно обходить придется. Хотя, не вечно же они там околачиваться будут. Но ведь вдруг это именно их патрульный пост? И если все-таки поймают? Ну не убьют же! Изобьют – это точно. А может еще и в полицейский участок заберут и там добавят. И не пожалуешься ведь никому. Все сами боятся. Эх, скорее бы Красная Армия разбила этих проклятых немцев. Под Киевом, говорят, наши крепко их бьют. Ничего, добьют. Обязательно добьют. Немцам Киев никогда не взять! А от Киева – прямая дорога к нам. Сто километров с небольшим. А что такое сто километров для Красной Армии? Пустяк! Вот тогда-то мы всем этим гадам и предъявим. За все ответят! Когда наши вернутся, я даже участковому Кошкину буду рад. Хоть он и сволочь! Но если он нас от немцев и полицаев избавит, я все ему прощу. Так и скажу: – «За освобождение нашего города заслужили Вы, товарищ Кошкин, низкий поклон и мое личное прощение». Да. Именно так я ему и скажу.

Глава вторая

Ненавижу август! Противная, прилипающая к вискам и дурманящая до головокружения сто раз несносная жара! Сейчас бы спуститься с Замковой горы вниз, прямо к Каменке, забраться на выложенные поперек узенькой речушки валуны, пробежать по ним до середины и оттуда плюхнуться бомбой прямо в холодную воду. Черт с ними, с пиявками. Всю кровь все равно не выпьют.

Но сначала горчичники отнести надо. Для Генки. Умудрился же простудиться в такую жару! На ходу нащупывая за пазухой пачку горчичников, я свернул в переулок и вдруг очутился посреди огромной что-то вполголоса обсуждающей толпы, почему-то довольно тепло одетых людей с чемоданами в руках. Толпа доходила до конца бывшего Милицейского переулка, названного так из-за находившегося там до войны отдела милиции, в здании которого теперь заседали полицаи. Табличку с названием переулка убрали сразу, а новую так и не поставили. Наверное, немцы еще название не придумали. Хотя, что тут думать? Был Милицейский переулок, а раз теперь там полицаи – значит, будет Полицайский, – усмехнулся я, довольный собственной догадкой.

– Здравствуй, Волынчук!

– Здравствуйте, Борис Аронович!

Наш учитель математики. Ты посмотри! В новом костюме! Я его в таком новехоньком костюме ни разу не видел. А вот и его жена рядом. Новое платье, огромные красные бусы, видные за километр. Даже волосы на бигуди наверняка прямо утром и накрутила. Вырядились как на концерт, ей Богу!

Может, действительно, музыкальное мероприятие намечается? Баян в чехле стоит на тротуаре. А вот еще один. Мальчик, лет семи, стоит в сторонке, прижимая к груди футляр со скрипкой, будто это его самая большая ценность и взрослые наконец-то доверили ему ее охранять. Он стоит, не двигаясь и абсолютно не реагируя на свою младшую сестру, лет трех, которая отчаянно пытается что-то достать из кармана его коротких штанишек. Она пыхтит, сопит и капризничает, левой рукой пытаясь вытолкать это «что-то» из кармана, а правой хоть как-то зацепиться за него. Для этого ей приходится подниматься все время на цыпочки, что еще больше ее раздражает, и я уже отчетливо слышу сквозь низкий и глухой рокот переговаривающейся толпы ее настойчивое хныканье:

– Ябака, дай ябака!

Мимо меня, поддерживая под руки пожилую женщину, прошли двое невероятно похожих друг на друга молодых парней.

– Не волнуйтесь, мама. Нас же не в Сибирь отправляют. Мы с Яшей, как только прибудем на место, сразу же Вам напишем. Почта, говорят, уже очень хорошо работает. У немцев с этим большой порядок. Они даже новые почтовые марки выпустили, и Яша их немедленно купил.

Спохватившись, женщина резко остановилась и, посмотрев на второго сына, вскрикнула:

– Ой, Яша, а марки? Марки ты не забыл?

Он нежно погладил мать по руке и, успокаивая, ответил:

– Нет, мама, конечно не забыл. И марки и конверты и чернила и запасные перья и, конечно же, бумагу – все взял, ничего не забыл!

Они продолжили свой путь, и какое-то время я еще слышал ее жалующийся голос:

– И все-таки это несправедливо. Ну и что из того, что я русская, а мой муж еврей. Я же мать! Пусть русская – но мать! Почему мне не разрешают поехать вместе с моими сыновьями? Был бы жив ваш отец, он бы добился, чтоб нас отправили вместе…

Ага! Значит, все эти люди куда-то едут! И ясно, что не в Сибирь. Но куда? Я знаю, конечно, что от любопытства кошки дохнут. Но я же не из-за любопытства! Я из-за любознательности! Да и заболевшему Генке будет что рассказать.

Помогая себе локтями, я протолкнулся к полицейскому участку. На улице возле входа стояли два стола с печатными машинками, за которыми сидели двое, по всей видимости, писарей. К каждому столу была прикреплена деревянная табличка. На одной из них черной краской было написано «Раб», а на другой, шрифтом поменьше «Служ. Ижд». Один из полицаев с важным видом мерил шагами расстояние между столами и кричал в рупор:

– Повторяю. К столам подходим с паспортами. У кого в графе «социальное происхождение» значится «рабочий» подходит на регистрацию к столу с табличкой «Раб». Служащие и иждивенцы ко второму столу.

– Папа, нам к первому столу.

Голос, знакомый голос. Я обернулся и, конечно же! Это она! Маша Бланк. Самая красивая девочка в нашем классе! Нет, ну что я говорю? Во всей школе! А может, даже во всех школах вместе взятых! Ее лоб и нос составляли почти сплошную линию, делая ее похожей на древнегреческих богинь с картинок из учебника по истории. А расчесанные на пробор волнистые русые волосы, собранные сзади в свернутую в клубок косу, как это обычно делают уже взрослые женщины, и всегда спокойный, скульптурно замерший взгляд, еще больше закрепляли это сходство. И еще у нее был талант, которым не мог похвастаться никто. Даже из мальчишек. Она могла языком достать до кончика носа! Шевелить ушами и громко свистеть каждый дурак может научиться, а языком коснуться собственного носа? Нет, для этого определенно нужен талант! На вопрос как она это делает, Маша «якобы скромно» отвечала, – «Я думаю, этому уменью способствует мой классический греческий профиль. Папа говорит, как у Персефоны». Не знаю, кто такая Персефона, но Маша наверняка красивее.

– Здравствуй, Коля, – она улыбнулась своими маленькими летними веснушками, и ее лицо сразу стало живым и настоящим.

– Привет. А куда это вы все едете? – выпалил я уже минут десять мучивший меня вопрос.

– Ты разве не читал объявления? Они уже два дня по городу расклеены. Всем евреям приказано зарегистрироваться в местных полицейских участках для распределения на работы. Некоторых в Германию везут. Уже машин десять с людьми на вокзал отправили.

– На вокзал? А ты? Ты тоже уедешь?

– Не знаю. Мы еще не прошли регистрацию. Но надеюсь, что нет, – Маша наклонилась к моему уху и, прикрыв ладошкой рот, тихо добавила, – Я заметила, что на вокзал отправляют только тех, кто прошел регистрацию у второго столика. Служащих с семьями и иждивенцев. А рабочим велели собираться у старой тюрьмы.

– Так, так, так, молодые люди. Простите, что невольно подслушал Ваш разговор. Я, конечно же, сделал это не намеренно, но хочу отдать должное вашей, Машенька, наблюдательности. Вы тоже, как и я, заметили, что на вокзал отправляются только представители интеллигенции.

Обернувшись, мы увидели нашего учителя истории и большого любителя шахмат Максимилиана Соломоновича. Он весело улыбнулся, будто все происходящее его очень забавляло, затем слегка приподнял шляпу, раскланялся по-старомодному и, заложив руки за спину, продолжил свой неспешный променад. Судя по его беззаботному виду, «променад» было самое подходящее слово.

– Машенька, наша очередь подходит. Извините, юноша. Нам нужно идти, – отец Маши взял ее за руку, ее мать прощально улыбнулась и они направились к столику регистрации с табличкой «Раб».

Миллионы мыслей взорвались в моей голове:

«В Германию. Они едут в Германию! Навсегда! И я больше никогда ее не увижу. А может их все-таки оставят? Подождать и узнать? Да! Обязательно нужно подождать и узнать. А если они все-таки уезжают? И их повезут на вокзал? Проводить? Забраться тайком в машину, доехать с ними до вокзала и там проводить на поезд? Последний раз махнуть рукой на прощание? А может даже поцеловать? В щечку. Может она согласится? Ведь мы же расстаемся навсегда! Да! Именно так я и сделаю! Но… Ах, черт! Горчичники! Нужно отнести бабе Гале эти проклятые горчичники!»